— Мне придется ведро просто повесить на шею, но как это будет выглядеть?
К утру боль вдруг спала с него, как большое полотенце с мокрой красотки после купания. Он ощутил свежесть и ясность, но одновременно чувствовал себя опозоренным и пристыженным. Эти приступы не оставляли места для возвышенных чувств. Пара коротких замыканий в мозгу, и венец творения превращается в бессмысленную развалину.
Тойер встал, вымыл ведро, принял душ; зубы чистил до тех пор, пока не начал сплевывать кровь, словно сибирский заключенный в одиночке. Его маленькие протесты против грязи и беззащитности во время приступов давно уже превратились в ритуал. Он думал о своей умершей жене. Вспоминал платье в цветочек и солнечный летний день. Но мысли по-прежнему были вялыми. Он думал и вздыхал.
Потом позвонил Хорнунг.
После седьмого гудка она взяла трубку:
— Половина пятого.
На миг Тойеру показалось, что он позвонил в службу точного времени, и автомат ожил. Что теперь на него прыгнет тостер, либо ножницы для разделки птицы сделают с ним что-то ужасное.
— Извини, — пробормотал он. — Я не посмотрел на часы.
— Тойер? — Хорнунг пыталась прочистить горло, голос ее был сиплым со сна. — Ты что, под мухой?
— Это было бы прекрасно, — устало возразил Тойер. — У меня была мигрень.
— Бедняга.
— Я, — проговорил Тойер, последняя судорога в мозгу превратила это «я» в бессмыслицу, — я считаю ужасным то, что между нами происходит, я не понимаю этого. Мы с тобой не ссоримся, но все как-то обрывается само собой. — В первый раз за много месяцев он испытал тоску по своей подружке, ему захотелось вцепиться в нее и не отпускать.
— Да, — бесстрастно согласилась Хорнунг, — это верно, но ведь ты никогда не звонишь. Поэтому мне часто кажется, что я совсем одна и у меня никого больше нет.
Тойер лишь теперь снова почувствовал себя единым целым. Он всегда замечал задним числом, что во время приступа утрачивал связь с разными частями тела — нарушалась картина собственной целостности.
— Вот теперь я звоню. И хочу тебя видеть.
— И я должна немедля совершить прыжок через пространство?
— Ах, что ты говоришь. — Тойер уставился на голубую виниловую скатерть на кухонном столе, которая вдруг показалась ужасно нелепой. — Ты мне нужна. — Он почти кричал, отчаянно надеясь, что это правда.
— Хотелось бы верить, — услышал он в ответ ее тяжкий вздох. — Вот только чего ради я нужна такому сильному мужчине?
— Ради того, чтобы стало легко, — ответил он. — И из-за твоей светлой головы. Ведь ты такая умница.
Хорнунг засмеялась.
— Как же я могу тебе помочь моим разумом? Или у тебя внезапно проснулся интерес к дидактике? Я учу всяких там абитуриентов второго сорта, как надо преподавать немецкий язык в реальном училище. Работа не для высоколобых. Я торчу тут, в квартире, и смотрю, как сходит с ногтей лак. А когда пару дней назад шел снег, я смотрела в окно и видела напротив ту старушку, про которую я как-то тебе рассказывала. — (Тойер этого уже не помнил.) — Мне было жаль ее — она часто стоит у окна и одиноко глядит на улицу. Но потом я сообразила, что обратная картина точно такая же. Что я точно такая же бабушка в окне, без внуков. Мне скоро уже пятьдесят, что, я должна на этом успокоиться?
— Нет, конечно, — мрачно сказал Тойер и солгал: — Возможно, мне потребуется твой совет, именно как совет человека, причастного к науке и искусству.
Он тут же почувствовал, что все в целом движется ужасно нескладно, и не мог сказать, почему. Вероятно, дело было просто в одиночестве, испитом до дна, в том, что прошла молодость, что если в жизни нет любви, то ее нужно придумать. От тоски перехватило горло.
— Я изучала историю искусства, а не само искусство, да и то как факультатив, — ответила Хорнунг чуть веселей. — Я живу не оригиналами, а вторичными вещами. Так ты говоришь, что я тебе нужна для какого-то дела?
— Да! — ответил Тойер, радуясь, что наконец-то может сказать нечто определенное, хотя знал, что это неправда.
Тогда она положила трубку.
Он стоял голый. Огни Брюккенштрассе отражались в стеклах домов на другой стороне улицы, а оттуда бледные остатки света падали на него. В зеркале, висевшем на стене прихожей, он видел контуры своего крупного тела; все время он разговаривал по телефону стоя. Почему? Его подружка возьмет его в постель или нет? Вот он стоит, Тойер. На лице щетина, потому что он не любил бриться. Все думали, он нарочно отращивает модную трехдневную щетину, а он просто ленился бриться. Отяжелел он, его не считали толстым, скорей могучим, но вообще-то он просто отяжелел, и все.
Он лег в постель, поставил будильник на восемь и укрылся до ушей одеялом. Утром он скажется больным. И вот уже ему снились механические существа, дарившие ему неслыханную нежность.
— Номера домов ваша подружка не помнит, а вот турецкую фамилию запечатлела в памяти. Браво.
Ильдирим сидела, поджав ноги, на софе, а ее собеседник устроился на мутаке, подушке для сидения. На улице его можно было принять за немолодого провинциала из Оденвальда. Но он представился, когда быстро и грубо втолкнул ее в квартиру. Вольфрам Ратцер, студент факультета евангелической теологии в уважаемом университете «Руперта-Карола».
С кем она сейчас имела дело? Доротея Бухвальд, вероятно, помчалась прямиком к нему. Ильдирим рассердилась на себя за то, что имела неосторожность отчетливо произнести свое имя при этой дурехе. И вот теперь он нагрянул к ней, и это уже вызывает подозрение. Что ему нужно? Ильдирим с испугом подумала: а вдруг Ратцер сумасшедший, способный на что угодно. Ей вспомнились слова студентки про ее «киску». Невольно она сжала покрепче колени.
— Верно, малышка Доротея не ладит с цифрами. Но у нее есть совесть. Нечистая совесть — большой помощник духа, — усмехнулся Ратцер и помассировал правую ногу под краем своих кожаных штанов до колена.
— Я надеюсь, что у вас она тоже имеется, — проговорила Ильдирим как можно спокойней. — Тогда я постараюсь забыть о вашем вторжении ко мне. Если сейчас вы будете себя вести чуть более по-христиански.
— Не думаю, что вы в этом разбираетесь. Я пришел сюда не с миром, но с мечом. — Ратцер потел и промокал лоб баварским носовым платком с ромбами.
— Что вы хотите от меня? Пригласить на шествие в национальных костюмах? — Несмотря на смелые речи, Ильдирим все больше боялась этого бешеного гнома.
— Теперь выслушайте меня. — Лицо Ратцера покраснело. — Час назад эта глупая курица, которая, между прочим, никогда не была моей подружкой, с ревом явилась ко мне и рассказала, что она меня выдала, идиотка. У меня в самом деле нет никакого желания общаться с ищейками. Ну, а фрау прокурора легко отыскать в телефонной книге, так что ей сегодня ночью придется обойтись без сна. Так уж получается, отдохнете потом.
Ильдирим обвела взглядом комнату, но, к сожалению, на ее стенах не было дубинок. Кроме музыкального центра и полки со случайными книгами, а также множеством номеров «Нового юридического еженедельника», там и не было ничего. Комната показалась ей голой.
