— Вы тоже ступайте, фрау Ильдирим — Голос Вернца доносился сквозь пелену стыда, окутавшего их и объединившего. — Нам придется поговорить о вашем будущем. Вероятно, вы займетесь выдворением себе подобных.
— Я думал, что умру на месте, — заявил Тойер за дверью.
— Надеюсь, долго ждать не придется, — зашипела на него Ильдирим. — Ваша карьера, возможно, позади, а моя лишь начинается. «Себе подобных…» Дерьмо! — Она с негодованием застучала каблуками, удаляясь.
Стук в дверь. Он открывает:
— Господин Вернц?
— На работе мне сказали, что вы поехали в отель. Ведь это ваш портсигар?
— Да-да, мой. Фантастика! Я уже искал его. Где вы нашли?
— Вероятно, я по ошибке сунул его в карман, извините… Я и не знал, что вы курите.
— Очень и очень редко.
— В общем, по-видимому, я случайно его прикарманил! Еще раз извините!
— Я вас умоляю! Замечательно, что он снова у меня!
— Конечно… Между прочим, меня беспокоит, как вы изобразите в своей работе наше ведомство… Мы сейчас проводим сложные мероприятия по изменению структуры…
— Не беспокойтесь, господин коллега, не беспокойтесь.
— В самом деле? Большое спасибо.
— Это я вас должен благодарить.
— Вы хорошо себя чувствуете? Может, вы согласитесь прокатиться по реке с моей семьей? Правда, навигация открывается лишь с Пасхи. Но это чудесная прогулка: Неккаргемюнд, Неккар-штейнах, Дилсберг… или вниз до Вормса! Рейн в огне…
— Думаю, я закончу свои дела еще до Пасхи, господин Вернц.
Вот и правильно. Забыть монограмму, вообще вставлять аппаратуру в портсигар с монограммой было ошибкой, он слишком увлекся ролью, слишком охотно становится Мартином Дунканом. Но ошибка превратилась в триумф. Вот вопрос динамики и воли. Что такое танец, как не воля и движение?
Остаток четверга Тойер провел совершенно спокойно. Он вежливо попрощался с подчиненными, дружески напомнил им об очередных совместных шагах.
— Искусство, теперь все внимание только на искусство. — Вопросы о том, имеет ли все это смысл в новой ситуации, он кивком принял к сведению, но комментировать почти не стал. Пожалуй, на самом деле сейчас важней всего хорошенько выспаться, а Хафнеру вообще нужно срочно лечь в постель. — Спокойной ночи, господа.
Было два часа дня.
Он медленно прогуливался. Штерн не вызвался его подвезти, но его это устраивало. Сейчас ему хотелось просто идти, смотреть и размышлять. Но прежде всего — отключиться. Смутно он припомнил, где несколько лет назад ему сделали последний укол от столбняка. Медленно взял курс на этот дом в Вестштадте, словно нефтеналивной танкер на далекую точку на горизонте.
Эта часть Гейдельберга не обладала важным историческим рангом, но тут можно было заглядывать в сады и дворики, радуясь, как хорошо расположены виллы. Новую синагогу он тоже одобрил, а при виде играющих детей ему вспомнились запах, исходящий от рук вратаря в холодный сырой день, облезлый кожаный мяч, ворота — два школьных ранца и никакой верхней перекладины, — высокая мокрая трава с колючками. Фабри бьет одиннадцатиметровый. (Надо ему черкануть открытку.)
Тойер уронил скупую слезу, и тут же его душа снова покрылась толстой коркой. Все теперь было под запретом. Все бурные чувства заперты. Он задыхался. Он хотел поскорей попасть к врачу.
Комиссар нашел тот дом, еще издалека увидел, как блестит никелированная вывеска. Дверь была открыта. Внутри творилось невесть что, словно в лазарете после сильного обстрела. Единственная медсестра из трех, державшая возле уха одну телефонную трубку, а не две сразу, торопливо спросила, записывался ли он заранее или у него острый случай.
— Острый, — ответил Тойер. — И все острей с каждой минутой.
— Тогда вам придется подождать, — сказала молодая женщина. — Какая страхкасса?
— Приватно, — ответил Тойер, — совершенно приватно.
Он заполнил корявыми руническими знаками формуляр и с трудом вспомнил свой телефонный номер. По-крестьянски кивнул, здороваясь с другими пациентами, ждавшими в приемной, а их было не счесть, и прочел от корки до корки журнал «Женщина в зеркале». У одной дамы вся ушная раковина была утыкана акупунктурными иголками, а она все-таки лихорадочно правила рукопись. Тойер охотно объяснил бы ей бесполезность подобных усилий, но слова не шли с языка, получился лишь зевок, который никто не заметил.
Когда, спустя два часа, настала, наконец, его очередь, он толком и не знал, что сказать.
— Господин Тойер, чем могу быть полезен? — спросил врач, глядя на него так терпеливо, словно это был единственный больной в элитном санатории, хотя сквозь закрытую дверь доносились непрестанные телефонные звонки и хлопанье дверей.
— Иногда у меня бывает так, что сердце как будто спотыкается, — сказал Тойер, — и в голову лезут всякие странные мысли. Что когда-нибудь я вот так расстанусь с жизнью. Да, и еще иногда бывают приступы мигрени, но не так уж часто. — Он замолчал.
Врач тоже с минуту помолчал и, казалось, сам стал немножко больным.
— Это приемная отоларинголога, ухо-горло-нос, — тихо сообщил он, наконец. — И вы это, конечно, знаете.
Тойер сумрачно взглянул на него:
— Когда-то мне тут сделали укол от столбняка в мягкое место. Интересно, от чего? От горла, уха или носа?
— Десять лет назад здесь принимал врач общего профиля. Теперь он скульптор. А мы с тех пор обосновались здесь.
Полицейский удивился вежливости врача и воспринял ее как маленький подарок в этот день сплошных неудач.
— И что, хороший скульптор? — мягко поинтересовался он.
— Я бы сказал: нет. — Врач задумался. — Но он, по-моему, счастлив.
— Тогда хорошо, — кивнул Тойер и покорно спросил: — Так я, пожалуй, пойду?
— Мне очень жаль, — сказал его собеседник и положил ему руку на колено. — Вы наверняка нездоровы, и вам, пожалуй, следовало бы побывать у коллеги, который специализируется по психосоматическим заболеваниям. Вот что я вам предлагаю. Неплохо бы также взять отпуск и куда-нибудь съездить. Лучше не одному. И не на Мальорку, там отвратительно.
Тойер покачал головой:
— Мне надо бы еще раз зайти к прокурорше; кажется, я все ей испортил.
И вдруг заснул.
Проснулся он все еще в приемной отоларинголога. Ему потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, где он. Но потом вскочил так резко, словно сидел не на мягком стуле во врачебном кабинете, а в котле у нетерпеливых каннибалов. Было темно. Он поспешил к двери.
В вестибюле у стойки регистрации стоял врач и пил кофе.
— Мы дали вам поспать, — объяснил он. — Мой коллега в отпуске, и я продолжил прием в его кабинете.
