— Разве это нельзя определить по краскам? — поинтересовался Тойер.
— Вы думаете, фальсификатор напишет небо зеленым цветом?
— Я имел в виду состав красок, — уточнил комиссар, чувствуя, как у него повышается давление.
— Это тоже не гарантия, — мягко улыбнулся Хеккер. — Знающий свое дело фальсификатор смешивает краски традиционным способом. Признаться, с акварелью это сделать сложней, но тоже возможно. Трудней всего получить бычью желчь без современных ядохимикатов.
— А радиоуглеродный метод определения возраста? — Лейдиг пытался самоутвердиться.
— Что, данная акварель написана на деревянной доске? — с сияющей улыбкой поинтересовался Хеккер. — Наверняка нет. С бумагой все не так просто. Кроме того, ведь оригинал, по вашим словам, недоступен. Могу ли я взглянуть на изображение?
Хорнунг протянула ему газету. Тойер обратил внимание, что этот умник странно двигался, словно постоянно натыкался на углы.
— Ну, спасибо, Рената, — сказал ученый и заговорщицки ухмыльнулся. — Удачным это не назовешь, — тут же засмеялся он. — Ой-ой-ой, что за источник…
— Ничего лучше у нас нет, — ядовито заметил Тойер. — Мы ведь люди темные.
Хорнунг вытащила его в коридор под предлогом, что ей нужно помочь достать из буфета кофейные чашки.
— Слушай, возможно, он окажется вам полезным! К чему такая агрессивность? Вот, неси чашки…
Чашки скользили на подносе, словно Тойер в последний раз разносил на «Титанике» чай «Дардилилинг».
Не поднимая глаз, Хеккер взял чашку с блюдцем и поставил ее на колено, где она словно приросла к нему.
— …Картина делится на три композиционных пространства: мост, замок и затемненный противоположный берег. Город намечен редкими мазками-запятыми, вечернее освещение погружает большую часть намеченной контурами горы в загадочную тень…
— Думаю, все это мы видели, — нетерпеливо проговорил Тойер.
Хеккер взглянул на него, разумеется, улыбаясь, но все-таки с явным презрением:
— Кажется, вы не совсем знакомы с методами сравнительного анализа в гуманитарных науках. Возможно такое?
— Правильно, — выдавил из себя Тойер, — незнаком. Я скорее кто-то типа клозетного работника. Убираю дерьмо с дороги, расчищаю ее для танцоров.
Напряжение усиливалось, и Хеккер бросил на Хорнунг взгляд, как будто говоривший: «Кого ты сюда позвала?»
— Прошу прощения, — хрипло пробормотал Тойер.
— Пожалуйста, — просиял ученый. — Героев наших будней можно простить. — Хафнер тихо застонал, а Хеккер продолжал как ни в чем не бывало: — Надвигающаяся ночь пылает синевой на периферии листа… Замок до своей нарушенной целостности дополняется лишь в воображении творчески одаренного зрителя, его руины не отражаются в слепой реке, в которой притаилось Ничто, вакуумное соответствие… Подлинная ли это работа, сказать вам не могу. Бумага выглядит старой, но фальсификаторы, например, просто покупают антикварные книги и отрезают первый пустой лист.
Тойер с горечью сделал вывод, что этот эксперт вообще ничего не знал. Потом Хеккер пространно описывал связи Тернера с Германией и Гейдельбергом, в основном то же самое, о чем комиссар прочел в каталоге у Хорнунг, но сыщик больше не рискнул цепляться к эксперту.
— Кто удостоверил подлинность? — поинтересовался, наконец, Хеккер.
— Тейт и профессор Обердорф, — ответила Хорнунг. Показалось ли Тойеру, или она пыталась подладиться к нахальному тону гостя?
— Обердорф! — Хеккер рассыпал по ковру фальшивый смех. — Ну и старая карга! Тоже мне, большой эксперт…
Что он нес потом, рассердило Тойера, и не без оснований. Он уже радовался, что Хеккер никуда не годился. Фрау Корнелия Обердорф, как они выяснили, в семидесятые годы была в Германии самым молодым профессором. Блестящая и яркая, как валькирия, с годами она утрачивала популяр-кость, но, благодаря своим способностям, все-таки сделала карьеру. Последние несколько лет она возглавляла в Лондоне престижный Институт континентального искусства. Но около года назад перессорилась со всеми британскими экспертами по поводу подлинности обнаруженной недавно картины Каспара Давида Фридриха, которую только она считала подделкой. Удобная возможность отделиться от нее, тем более что она враждовала со всеми британскими коллегами, или, верней, они с ней. Так что ее кафедра в Гейдельберге, несмотря на хорошую репутацию, оказалась жалким концом карьеры. По крайней мере, в мире специалистов, где на этот счет было сказано немало язвительных слов.
— Метр девяносто, трехзначный вес, любит охоту. Ее путь устлан трупами: оленей, серн, студентов, соискателей докторской степени, коллег, имевших неосторожность ей возразить… В свою бытность в Гейдельберге я тоже пострадал от нее! — закончил Хеккер свой рассказ.
Тойер с трудом удержался от вопроса: неужели олени и серны тоже ей возражали. Он лишь показал фотографию Вилли, но Хеккер покачал годовой:
— Я проучился здесь только два семестра, потом уехал в Париж и Рим и, наконец, в Нью-Йорк. Тут все-таки немножко… ну… тесновато, верно? Для меня даже Штутгарт катастрофа, но жена хочет, чтобы ребенок вырос в Германии.
Тойер искренне его возненавидел.
— Что ж — пятничный вечер. Пойдем в город? — Хеккер улыбнулся и обвел взглядом собравшихся, но было ясно, что он обращался в основном к Хорнунг.
Она взглянула на Тойера, но тот сделал вид, что ничего не заметил. Потом великодушно отпустил свою команду на выходные.
Дома он выпил пару бутылок пива. Купил он их на бензоколонке, велев остановиться верному Штерну. Комиссар был зол, он устал от множества загадок, поэтому с радостью остался один. Потом заснул глубоким сном без сновидений.
Ильдирим лежала, голая, на ковре в гостиной. Иногда она так делала, чужая сама себе и все же возбудившись от собственной плоти. Было поздно.
Бабетта снова написала ей записку: «Мама спит пьяная. Тебя нет. Но я кладу тебе записку на стол. Понимаешь? Я украла ключ и люблю тебя».
Много ошибок. Надо будет чаще заниматься с ней.
Ильдирим отложила письмецо и перевернулась на спину. Батареи отопления шпарили на верхнем пределе, но ей было наплевать. Все шторы были задернуты.
Она положила ладони на груди и стала их гладить, очень медленно. От мест касания в глубь тела протянулись томные и сладостные нити. Она закрыла глаза. На затылки и за ушами ее кожа была как бумага, на бедрах как атлас, а на пупке меховая. Тело распадалось на регионы, на загадочные части страны, которая манила к себе. Она отпустила правую грудь и нежно заскользила ладонью вниз, с силой надавила на потаенное место между бедрами. Тогда тело пронзила молния и разожгла огненный очаг возле крестца. Пришлось его приподнять, чуть-чуть.
Что- то скрипнуло. Она резко обернулась.
В дверях стояла Бабетта. В застиранной махровой пижаме, с ободранной куклой под мышкой.
