«Работа кузнецов Пламмельбурга? Едва ли – маги
огня любят вязь и яркие краски. Скорее уж я поверю, что это из Арапса», –
подумал Шурасино. Но все же и это оставалось под сомнением.
Ощупывая краба, Шурасино не заметил, как нажал
скрытую пружину. Панцирь отошел в сторону. Внутри оказалась золотая пластина с
одной-единственной руной. Шурасино, отлично знавший руническое письмо, узнал
ее. Это была руна зловещего сна. От руны оторвался, завис в воздухе, а затем
потек к Шурасино огненный знак. Амулет предупреждающе замерцал, опалы точно
затянулись изнутри белой дымкой, но это ничего уже не могло изменить. Руна
зловещего сна всегда находит того, кому она послана.
Слишком поздно молодой магистр осознал свою
ошибку. Проверяя на магию самого краба, он не додумался, что его панцирь – лишь
оболочка, задача которой скрыть то, что внутри…
Мгновение спустя знак коснулся его лба, и
Шурасино, опрокинув столик с шахматами, заснул на полу среди рассыпавшихся
фигур. Белые фигуры магов воздуха тотчас окружили его, взяв в защитное кольцо.
Фигуры же огня, земли и воды, выпустив в Шурасино издали несколько стрел,
уколов которых он даже не ощутил, разбрелись по Облачной Лаборатории, продолжая
войну и мародерствуя. Так, маги воды с большими потерями взяли приступом
сброшенную туфлю Шурасино, в которой уже засели маги Арапса, а маги огня
неожиданной вылазкой, пустив вперед драконов, захватили блюдо с горохом.
Шурасино, застигнутый коварной руной, делал то
единственное, чего сейчас делать было никак нельзя – СПАЛ. Спал и видел в
сонном мороке, что к нему подбирается некто, лишенный физической сущности, чье
астральное тело подобно склизкому кокону, сплетенному из четырех потоков
энергии, внутри которого копошится нечто. Кокон втянул в себя Шурасино, и он,
слившийся с чем-то, опутанный с ним едиными венами и артериями, ощутил, что не
может вырваться. А кокон уже стягивался, и вместе с ним сжималось и сокращалось
собственное «я» юного магистра.
«Я БЫЛ ОБМАНУТ. ТЫ МОЕ ОРУДИЕ. ТЫ ПОМОЖЕШЬ МНЕ
ОТОМСТИТЬ», – услышал он голос, пульсирующий в его висках тупой болью.
– Нет!
«ДА, ШУРАСИНО, ДА! ИЛИ Я УНИЧТОЖУ ТЕБЯ. МНЕ
НИЧЕГО НЕ СТОИТ ЭТО СДЕЛАТЬ».
От его личности осталось не больше, чем одна
крошечная мерцающая искорка, состоящая только из «я», которое даже не понимает,
кто и что оно такое, не знает имени, не имеет памяти, а лишь понимает, что оно
«я», существующее отдельно от остального мира, некая самостоятельная его часть,
непонятно где, почему и с какой целью возникшая.
«Я – это я… Я – это я! Я! Я!» – повторял
Шурасино.
«ТЫ – ОДИН ИЗ ШЕСТИ ПРИЗВАННЫХ!»
«Нет, я – это я!» – крикнул Шурасино что было
сил, крикнул мысленно, потому что не имел уже тела и рта.
«ЖДИ! СКОРО ВСЕ В ТВОЕЙ ЖИЗНИ ИЗМЕНИТСЯ!»
Кокон сжался и растаял. Шурасино же остался
один в своем сне, постепенно обретая прежние границы своего «я». Его жуткий и
вещий сон становился просто цветным и бестолковым человеческим сном. Снилось
ему… сложно даже сказать что… какая-то ерунда, что он не Шурасино, самый юный и
талантливый маг Борея, а кто-то еще. Мелькали образы, тени, страшные лица,
окончательно сбивая молодого магистра с толку.
«Нет, снова не то!» – беспомощно подумал
Шурасино, смутно зная, что у него есть в запасе другой, сокровенный сон,
постоянный, как само постоянство.
И чудо свершилось. Тот далекий чудный сон
пришел…
Синий фломастер мягко скользит по бумаге,
послушно вычерчивая зигзаги. Это не буквы, которых он еще не знает, не рисунки
– просто зигзаги. Ему они представляются чем-то исключительно важным. От
фломастера пахнет папиным одеколоном. Он сам налил его внутрь, когда полчаса
назад ему показалось, что тот стал бледнеть. Теперь фломастер рисует жирно,
жадно, даже мажет, однако к вечеру он высохнет. Век фломастеров, в которые
добавлен одеколон, краток, но ярок…
Голоса – далекие, пробивающиеся точно сквозь
пелену.
– Смотри, наш Шурочка опять что-то рисует
в своем блокноте! – с умилением говорит женский голос.
Другой голос, мужской:
– Лучше бы на улице погулял или разломал
что-нибудь… Никогда не видел его с игрушками. Всех дичится… Я в его годы…
– Но это же наш Шурочка!
На маму поднимаются укоризненные глаза.
– Я не Шурочка, я мальчик!
– Мальчик, конечно, мальчик!
Страница перелистывается, и вновь мудреные
зигзаги. За несколько дней он успевает исписать толстый трехсотстраничный
блокнот… Внезапно стержень фломастера безнадежно проваливается внутрь. Должно
быть, нажал слишком сильно. На бумагу падают слезы. Жалко не фломастера – а
того, что нельзя больше рисовать зигзаги.
Отец нашаривает что-то в кармане своего
строгого костюма – он только что пришел – и склоняется над ним. Снова запах
одеколона.
– Держи! Только не плачь!
Что-то холодное, продолговатое скользит в
руку. Он еще не понимает, что это. Даже хочет бросить.
– Ты что? Дарить трехлетнему ребенку
ручку «Паркер», да еще чернильную! Он же поломает!
– Ничего, ему она нужнее, чем мне. Я всю жизнь
мечтал о чем-то особенном, а что в результате? Оформляю кредиты, даже разучился
мечтать о большем. Возможно, ему повезет чуть сильнее. Я даже знаю, что
повезет, – говорит отец.
Шурасик осторожно проводит по бумаге черту.
Пишет! Ручка «Паркер» – дорогая, блестящая – вычерчивает непонятные зигзаги.
Ощущение счастья переполняет его и протягивается через годы, как спасительная
рука.
Не просыпаясь, магистр Борея сладко вздыхает
во сне и нашаривает ручку – ту самую ручку «Паркер», которая висит на шее рядом
с энергетическим амулетом. Скоро он очнется и забудет сон, но ручка останется с
ним и будет поддерживать его в трудную минуту…
Шурасино становится холодно, и это чувство,
простое, как табурет, и надежное, как холодная вода, заставляет его очнуться.
Юный магистр рывком садится. Он сидит на полу, среди осколков стекла и
рассыпанных шахматных фигур. Краб с руной зловещего сна куда-то запропастился.
Шурасино вспоминает о нем, но как-то смутно. Если бы не разбитое стекло, он бы
решил, что краб – это лишь первая ступенька его сна.
