Оставалось только побывать под огнем, да полежать на песке под пулеметными очередями, да прошагать сквозь пустыню почти сто верст, в бреду повторяя материнскую молитву. Вот и все, что было нужно для того, чтобы уверовать.
Значит, он уже может говорить новыми языками. И может брать змей. А уж сколько смертоносного было выпито, это и учету не поддается…
Шутки шутками, но за изучение Писания Гранцов взялся так же основательно и въедливо, как брался за любое новое дело.
Как настоящий разведчик он предпочитал лично работать с источником информации, не доверяя пересказу посредников. Никаких богословских трактатов, никаких популярных брошюрок. Чувствуя себя Ломоносовым, сидящим на одной лавке с первоклашками в начальной школе, он изучал азы веры. Изучал то, что должен был узнать еще в детстве. А, изучив, захотел делиться своими познаниями с окружающими. Наверно, сказывалась инструкторская привычка. Еще в училище он не мог промолчать при виде небрежного обращения с оружием или техникой. А теперь у него словно раскрылись глаза, и он вдруг увидел, что никто вокруг не заботится о душе. Его просто убивало такое наплевательское отношение к вечности. Теперь он знал, что смерть — это только порог, за которым начинается какой-то иной мир, и в этот мир надо войти с чистой и целой душой, не изъеденной язвами лжи, ненависти, тщеславия, жадности…
Вадим был готов проповедовать при каждом удобном случае, но смог удержаться от этого. В зарубежных командировках приходилось держать язык за зубами, а ушки на макушке, потому что каждый советский специалист находился под двойным «колпаком»: в зоне внимания чужой разведки и родной контрразведки. Вернувшись в Союз, Гранцов по-прежнему хранил свою веру в тайне. В должностные обязанности командира роты не входят душеспасительные беседы с личным составом. Особенно если этому личному составу приходится чуть ли не каждый день уходить на боевые действия, убивать врагов, хоронить друзей, а потом мстить за них — снова убивать.
Но у Вадима была и другая причина для молчания. Как его никто не вербовал и не склонял к вере, так и он не имел права насильно тянуть за собой кого-то. В конце концов, каждый сам выбирает, что ему ответить, когда Бог стучится в сердце. Кто-то откроется, а кто-то, наоборот, запрется покрепче.
Когда в стране начались перемены и бывшие патентованные богоборцы стали целоваться с митрополитами, для Гранцова наступило тяжелое время. Его тянуло в церковь, ему хотелось слышать божественный хор, он мог бы часами стоять перед иконами. Но что-то мешало ему присоединиться к толпе озлобленных старушек, что-то не позволяло довериться благообразным священникам, что-то удерживало его от раздачи милостыни бойким нищим.
И он продолжал молчать, в тайне от всех читая и перечитывая Евангелие.
Даже с Региной, ближе которой не было человека на Земле, Вадим Гранцов почти никогда не говорил о вере. Наверно, потому, что она всегда была готова с ним спорить. Регина избавилась от своего увлечения всякими «кармами» и «космическими энергетиками» и переключилась на православие. В церковной книжной лавке она покупала тоненькие брошюрки, в которых находила ответы на все свои вопросы: что такое грех, как ставить свечку, спасутся ли иноверцы. Она уговаривала Вадима не бояться церкви. Допустим, когда ты идешь на рынок, приходится терпеть и неповоротливых теток с кошелками, и медлительных продавцов, и грязь под ногами. Но ты все равно идешь и покупаешь для беременной жены мандарины. Главное — мандарины. Точно так же и в церкви. Не обращай внимания на то, что тебя отталкивает. Старайся видеть только то, что тебя манит. «Мои мандарины растут у меня на подоконнике», — отшучивался Гранцов, и она ходила в церковь одна. По вторникам, на вечерние службы в Никольский собор.
«Сегодня как раз вторник», — вспомнил Вадим Гранцов. Он подошел к окну и посмотрел на сиреневую полосу океана, видневшуюся между башнями отеля. Где-то там, на северо-востоке, океан бился о берега Европы, вливался в тесный Ла-Манш, набирался сил в Северном море, чтобы протиснуться в Балтику и, наконец, хотя бы брызгами, как кончиками пальцев, коснуться Кронштадта. «Сегодня вторник, и Регина поставит свечку к иконе Николая Чудотворца, покровителя странников», — подумал Вадим. «Когда вернусь, пойду на службу вместе с ней».
Во дворе сновали работники отеля с вениками и пластиковыми мешками. Они уже основательно вычистили газон и сейчас доводили санитарное состояние территории до прежних немыслимых вершин, наклоняясь за невидимым мусором.
За воротами отеля виднелась улица, по которой двигались две поливальные машины. Дуги воды сверкали на утреннем солнце, и в мокром асфальте отражались пальмы и белые стены домов.
— У меня отличные новости, — объявил с порога Ксенофонтов. — Все чрезвычайные обстоятельства прекратили свое существование. Нет никаких препятствий для полноценного отдыха. Если вы еще не утратили желания посетить Сан-Деменцио, то…
— Нет, не утратил, — сказал Гранцов.
— Прекрасно! Полагаю, что сразу после легкого завтрака мы и отправимся. Сейчас в ресторане кормят беженцев, поэтому вам придется немного обождать. Однако если желаете, завтрак будет подан прямо сюда.
— Желаем. Через полчаса.
— Вот и замечательно, — Федор Ильич поглядел на часы. — Вот и превосходно. Вы найдете меня внизу, мы с Оксаной помогаем вывозить наших горемык.
Старик был явно чем-то обрадован. «Наверно, ему и самому уже надоело торчать в отеле», — подумал Гранцов. «Зря радуешься, власовец недобитый».
Он уже решил на этот раз обойтись без услуг Ксенофонтова. До Сан-Деменцио их подбросит Василь, а там они прекрасно справятся сами. Марат отправится на свой семинар, Вадим встретится с загадочным мистером Гарсиа, после чего останется только вернуться в отель и дождаться своего рейса на Питер.
Словно уловив его мысли, Василь заворочался в кресле. Шляпа свалилась на пол, и одессит, постанывая, вытянул ноги.
— Вот это я вздремнул, — пробормотал он, глянув на часы. — Это что, уже десять вечера?
— Десять утра, — успокоил его Вадим. — Как самочувствие?
— Пока не знаю. Ой, как же меня скрючило… Ой, как все затекло-то…
— Ты когда собираешься выезжать?
— Да хоть сейчас и поедем. Только вот спину развяжу…
Василь встал, с хрустом потягиваясь.
— Вроде, все срослось. Состыковался организм. Давайте, собирайтесь потихоньку. Я только за шмотками смотаюсь — и к вам. Засиживаться не будем. Раньше поедем — быстрее доедем. Спасибо за приют. Я вас не очень тут стеснил?
— Не очень, не очень. А долго ехать туда?
Одессит укоризненно поцокал языком:
— Кто же перед дорогой такие вещи спрашивает? По прямой триста километров, это я точно могу сказать. А сколько ехать? Можно два часа, а можно и два дня. Как получится.
— Два дня меня не устраивает.
— Меня — тем более, — Василь отряхнул свою шляпу и отвернулся к зеркалу, тщательно устанавливая ее на затылке. — Не волнуйтесь, Вадим Андреевич. Довезу в лучшем виде. Я же говорю, моя ласточка круче любого самолета.
