Бруно, сделав шаг, внезапно остановился, застыв и издав непонятный звук, похожий на кашель подавившейся костью собаки, глядя вниз; на земле, протягивая к его колену крохотные серые пальчики, возился ребенок, безотрывно и немигающе уставясь перед собою черными угольками неподвижных глаз. Тот стоял, не шевелясь и словно даже не дыша, и Курт, тихо ругнувшись, метнулся назад. Выцветшие пальцы коснулись колена подопечного; ткань штанины под крохотным кулачком внезапно потемнела, скручиваясь опаленными нитями, истлевая на глазах, и лишь тогда Бруно, наконец, встрепенулся, словно проснувшись, и, сжав губы, ударил ногой, отбросив разлетающееся в клочья маленькое тельце далеко прочь.
– Не тупи! – свирепо рявкнул Курт, ухватив его за локоть, и снова швырнул вперед, ускорив толчком в спину.
Тот лишь стиснул зубы сильнее, не ответив и даже не взглянув в его сторону, с видимым удовлетворением сорвав злость на высунувшейся из-за калитки голове низкорослого крестьянина; от летящей во все стороны пыли Бруно уже не пытался увернуться, лишь зажмурившись на миг, когда серое облако взметнулось поблизости от глаз. Калитка захлопнулась за спиной с сухим стуком, от которого Курт вздрогнул, обернувшись на бегу и никого не увидев; улица вокруг вообще была пуста – ни движения, ни тени…
Церковь с потемневшей от времени колокольней возвышалась всего в полусотне шагов впереди, напротив колодца в центре мертвой деревни, подле которого непостижимым образом расположились два обгорелых деревянных креста в полтора человеческих роста, и Курт на мгновение сбавил скорость, не зная, следует ли пытаться отделаться от неприятного чувства, что здесь что-то не так…
– Что-то тут не так, – на ходу выговорил подопечный, и Курт поморщился, вновь оглянувшись и едва не потеряв равновесия. – Почему вдруг никого?
Он не успел ответить, остолбенев, до боли сжав пальцы на бесполезном оружии в похолодевших вмиг руках – улица впереди была заполнена этими существами, некогда бывшими людьми; здесь были все, обоих полов и всех возрастов, молчаливые, бесцветные, десятки и десятки, медленно влачащиеся со всех сторон. Он снова не увидел, не смог понять, когда и как они возникли здесь, словно какая-то завеса внезапно спала с глаз, открыв их взгляду, до того пребывающих рядом, но незримых…
– Пиз…ц, – проронил Курт сдавленно.
– Добегались, – эхом отозвался подопечный, озираясь и вслед за ним медленно отступая к колодцу, у которого единственного оставался хоть крохотный клочок земли, свободный от неспешно бредущих серых тел.
В воздух, отдаваясь в каждом нерве, врезался третий удар церковного колокола, близкий и глубокий, как могила, по собравшейся впереди тусклой толпе точно бы прошла волна, темная рябь, и тишина вокруг стала полным беззвучием – лишь шуршали едва различимо не то их пепельные одежды, не то тела, соприкасающиеся друг с другом. Они подступили, внезапно остановившись плотным кольцом всего в пяти шагах, не двигаясь более, словно вокруг застыли изваяния из потертого ветрами песчаника, впитывая в пыльные тела носящиеся окрест отзвуки последнего звона, все затихающего и будто растворяющегося вокруг и растворяющего все окружающее в себе…
– Что происходит? – растерянно пробормотал Бруно. – Почему они остановились?
– Спросим? – предложил он, едва шевеля губами, и, сделав шаг назад, уперся спиной в один из пахнущих углем деревянных крестов напротив безмолвной старой церкви.
Невнятная зыбь вновь прошла по пепельным телам впереди, и море голов раздалось, когда высокие двери церкви отворились, оглушительно грохнув старым рассохшимся деревом; ровный, словно выстроенный дотошным командиром на плацу, коридор пролег до тяжелых темных створ, позволяя увидеть человека в полном священническом облачении, медленно идущего навстречу незваным гостям. Он шел, словно земледелец по полю, преисполненному взращенных им колосьев, ласково касаясь тех, что оказывались подле ладоней, словно благословляя каждый и каждому отдавая частицу не ведомой прочим любви…
– Священник… – пораженно шепнул Бруно. – Священник – единственный, кто сумел удрать, помнишь?.. Сукин сын, сколько ж ему лет…
– Немало, – возвысив голос, ответил человек в сановном одеянии; до него оставалось еще шагов десять, и Курт был убежден, что услышать слова, сказанные подопечным, было попросту невозможно. – Немало, – повторил тот с улыбкой, приблизясь, – а посему я призвал бы вас проявить почтение к старшему, тем паче, что вы, как-никак, ворвались в чужой дом без дозволения с целями весьма явственными. Или же вы станете отпираться?
– А то, – согласился Курт, вскинув руку и сжав палец на спуске арбалета.
Этого нельзя было не сделать, невозможно было не попытаться, это должно было произойти – хотя бы для того, чтобы после не корить себя за бездействие, хотя он ни на что не надеялся и удивился лишь тому, как все случилось. На пути стрелы внезапно возникло что-то черное, похожее на живую змею густого дыма, на то мерзкое щупальце древнего чудища, что собирало разрушенные пепельные тела вновь; оно ударило в воздух почти лениво, и болт, беспомощно кувыркнувшись, упал в пыль, опрокинувшись и затихнув, точно сраженный на скаку конь.
– Глупо, майстер Гессе, – с безмятежной укоризной улыбнулся Бернхард, и он, пожалев, что отступить уже некуда, втиснулся спиной в обгорелое дерево креста, когда те же темные живые змеи возникли за спиною человека в священнических одеждах, расправляясь, точно крылья жуткого демона, биясь вокруг него, будто языки неведомого пламени, скрученного ветром в упругие жгуты. В горле пересохло, когда под веками Курт увидел не глаза – все те же черные, сплошь черные выжженные угли… – Очень глупо, – повторил малефик уже без улыбки.
Земля ушла из-под ног внезапно, словно Курт шагнул с обрыва в пропасть, но упасть не позволила незримая рука, вздернув тело вверх и с силой впечатав его в дерево креста. Позвоночник, казалось, раздробился на мелкие частицы, в правом локте что-то хрустнуло, а в затылке вскипела резкая, острая боль, на мгновение оглушив и застлав глаза сверкающей пеленою. Ладони разжались, выронив и без того никчемное оружие, и раскинутые руки болезненно извернулись под весом тела каждой растянувшейся мышцей и каждым сухожилием. Что-то жесткое и крепкое, как веревка, глубоко впилось в лодыжки и предплечья, прижимая к перекладинам и, казалось, стискиваясь все сильнее с каждым новым истекающим прочь мигом.
– Tollat crucem suam
[165]
, – сквозь звон в ушах донесся снизу тихий, но поразительно отчетливо слышимый голос. – Haec dicit Dominus
[166]
.
Курт машинально, необдуманно встряхнул головой, чтобы разогнать цветные звезды в глазах, и зашипел, снова ударившись затылком; справа послышалось злобное рычание пополам с руганью, и лишь тогда он сумел полностью осознать, что и подопечный тоже растянут на старом обгорелом дереве, прихваченный дымчатыми щупальцами, похожими на засохшие плети погибшего винограда, бьющиеся в противоестественном, извращенном пульсе. Курт рванулся, не надеясь высвободиться, так же инстинктивно, и давящие тело мертвые плети сжались сильнее; Бруно рядом выругался снова, судорожно дернувшись, и он увидел, как ткань одежды его подопечного под живым вервием сморщилась, потемнела, просев и испустив в сухой воздух легкий дымок и запах жженого сукна. Он перевел взгляд на собственные руки, похолодев, когда увидел, как корежится и скручивается в месте соприкосновения с этой мерзостью кожа куртки.
