– Легенда… – повторил отец Юрген, продолжая перетаптываться напротив стола, словно намереваясь вот-вот сорваться с места и метнуться прочь. – Скорее – проклятие. Нет, вы правы; мой двоюродный дед собственными глазами видел и лично знал человека, известного в нашем городе… и, как я теперь вижу, – за его пределами также… известного как Крысолов; многие, даже большинство, полагают его сказкой, выдуманной для непослушных детей… Каюсь, уж и сам я стал думать, что это так и есть, хотя стал он преданием не только Хамельна, но и нашего семейства собственно…
– Расскажите, – коротко приказал Курт; отец Юрген вздохнул, неловко улыбнувшись, и качнул головою:
– Нет, майстер инквизитор, пускай лучше вам все расскажет мой дед; уж тогда, ежели вопросы у вас останутся, я с готовностью окажу всяческое содействие вашему расследованию.
– Дед, – уточнил Ланц, глядя на святого отца с настороженностью, и священник спохватился, замахав руками:
– Нет, что вы, я неверно понят вами; не лично, разумеется – всего лишь в нашем семействе передаются от него некие записи, сделанные им после тех печальных событий. Если вы обождете минуту, я принесу их вам.
– Сейчас выйдет за дверь, – со вздохом произнес Курт, когда святой отец удалился, – а после – за другую дверь, а после… Пойти, проверить, что ли?
– Только не надо гвоздить по святому отцу, – предупредил Ланц самым серьезным тоном. – Не дай Бог бедного старичка прижмет выйти по нужде, а ты ему болт вдогонку… Сиди; никуда он не денется. Порадовался б лучше – ты снова попал; временами мне кажется, что в вашей академии прохлопали твою главную способность: по каким-то невнятным и чаще глупым пустяковинам выводить дело… Знаешь, абориген, у моего соседа внезапно кот издох третьего дня; может, займешься? Вдруг малефиция.
– И тебя по тому же месту, – огрызнулся Курт, напряженно следя за дверью. – Нам повезло, всего лишь. Не будь с нами Бруно…
– Которого, кстати, тоже тебе вздумалось приволочить в Конгрегацию. На твоем месте кто другой сдал бы его куда следует.
– …и не будь он родом из Хамельна…
– Тут, натурально, повезло, – согласился Ланц покладисто. – Однако ж, от своих слов не отрекаюсь: старику не пришло в голову его даже выслушать, а ни я, ни Густав на его оговорку и вовсе не обратили внимания, забыв уже через минуту. Посему – на твоем месте я бы раздулся от гордости.
– Раздуюсь, когда увижу, как полыхает тот, кто затеял все это, – возразил Курт хмуро. – Надеюсь, ему хватит духу сопротивляться, и мы сможем выдвинуть обвинение в покушении на инквизитора – тогда ему обеспечено полдня над углями. В этот раз высижу весь процесс до конца – до пепла.
– Боюсь, такого удовольствия ты не получишь: сейчас в Кёльне уже казнили одного убийцу – мясника; помнишь? Если горожан это удовлетворило, если они в это поверили, выставлять еще одного обвиненного было бы глупо – тогда они заподозрят, что есть еще и третий, и, может, четвертый даже, и лишь мы этого не говорим… Скорее всего, если нам снова повезет, если мы сумеем взять главного виновника, Керн велит тихонько прирезать его в подвале, а то и придется делать это нам самим, на месте – если окажется слишком опасным, чтобы перевозить его через половину Германии. Посему, абориген, на твоем месте я бы не питал особых надежд насладиться зрелищем – сжигание трупа не столь увлекательно.
– Жалость-то какая, верно? – тихо буркнул Бруно; Курт покривился:
– Любителям вареной морковки дозволяю зажмуриться и заткнуть уши.
– А если ты такой охотник до жареного мясца – попросту заглядывай почаще в кёльнские коптильни; удовольствие получишь, и следующего расследования дожидаться не надо.
– Для того, кто час назад своротил нос родному брату, весьма редкостное человеколюбие… Что? – уточнил Курт, когда тот умолк, насупясь. – Он это заслужил – ты ведь так сейчас подумал? И ты сам признал, что получил несказанное удовольствие от произошедшего. И я – также имею право насладиться справедливым воздаянием.
– Разумеется, имеешь. Ты это право обрел вместе со Знаком…
– Давай-ка прямо, Бруно, – оборвал он уже нешуточно. – Обвиняешь меня в нездоровой тяге к измывательствам? Если я дал повод – назови, какой, когда и где. Нечего сказать? Зато мне есть, что. Все твое брюзжание – попросту защита перед собою ж самим; тебя самого распирает от удовольствия при мысли о наказании виновного, только разница между нами в том, что ты боишься этим удовольствием увлечься, потому и накручиваешь сам себя. Тебя коробит при мысли о том, что от смерти или страданий человека можно получить удовольствие – потому что ты по натуре добряк. Ты добропорядочный бюргер, часто битый старшими братьями, воспитанный старшими сестрами, университетом и отчасти деревней; ты хорошо знаешь, каково беззащитному слабому, и не желаешь такой участи никому. Ты сострадаешь всем и пытаешься не обидеть никого. Это не плохо само по себе, однако мешает жить.
– Это я слышу от того, кто после своего первого допроса выглядел, как вселенский скорбец?
– Хочешь, чтобы я вслух признал, что мне было не по себе в тот день? Да, было. Потому что тогда – это был глупый, запутавшийся и сам собою наказанный бедолага, которого мне до зарезу нужно было разговорить и лишний раз мордовать которого мне совершенно не хотелось. К сожалению, в равнодушии я еще не натренирован.
– Но как усердствуешь.
– Усердствую.
– Преуспел.
– Надеюсь. Но когда на его месте будет тот, кого мы ищем, будет и иное отношение к ситуации. Равнодушием уж точно навряд ли запахнет.
– Не особенно-то по-христиански, а?
– Грешен, – пожал плечами Курт; подопечный покривил губы в подобии ухмылки:
– Не то слово. Повинен.
– Еще скажи – виновен.
– Может, сто́ит?
– Может, еще и приговор мне вынесешь?
– Мне казалось, вы примирились после прошлого расследования, – вклинился Ланц, наблюдавший за их перепалкой почти с умилением. – Заткнитесь-ка оба, покуда не подняли старые грешки и взаимные обиды обоих из пропастей забвения… Если Хоффмайер полагает, что его спасение – в сострадании каждому, это его дело, и не стоит корить его за это. Suum cuique
[95]
, абориген.
– А его спасение, – выговорил подопечный хмуро, – в чем? В услаждении посиделками у костра?
– Я люблю свою службу, – откликнулся Курт, скосив нетерпеливый взгляд на дверь. – Я люблю, когда дело раскрыто, когда арестованный – говорит, когда виновный – наказан. Наказан – сообразно преступлению. От этого хорошо мне, и этим, к слову, освобождается от бремени неупокоенности душа жертвы.
– Знать бы, – тихо произнес Ланц, – что такого тебе довелось вычитать в тайной библиотеке святого Макария. Не говори, что тебя туда не допустили после дела фон Шёнборн. Хотелось бы знать, что за тайны хранит Конгрегация для своих избранных и что за идеи теперь бродят в твоей голове…
