— Он пробил, когда пробил последний час её старого. Ибо самым необычным в жизни Генриха Второго была его смерть. Если у вас будет возможность, время и желание, полистайте школьные учебники или словарь. Правление Генриха Второго там описывается в несколько строчек. Там говорится, что он был сыном Франциска Первого и что он умер на турнире!
— О, так это был он! — восклицают хором двадцать голосов.
— Вот видите! — говорю я. — Вы знали, что какой-то король умер на турнире, но вы не знали кто. Мы знаем, что ещё один король подвинулся умом, но даже не можем назвать его имя. Эти парни были обречены на забвение.
— Что это был за дурнир? — не стесняется спросить Берю.
— Не дурнир, а турнир, Толстяк, с буквой «т», как в слове «торт»! Ты же видел гравюры, чёрт возьми! Рыцари в доспехах, которые скачут на арене с копьём наперевес.
— Ах да, я просёк: короче, это что-то вроде корриды без быка!
Его определение вызывает улыбки, до которых ему и дела нет.
— Вот-вот! — соглашаюсь я. — Это было любимым занятием сеньоров в те времена. Генрих Второй был от них без ума. Он частенько ломал копья ради красивых глаз Дианы.
— Красивая, видать, была шельма, — считает Их Величество. — У нас была сука, которую звали Дианой. Ни один кролик от неё не ушёл. Настоящая Диана-охотница! Она была испано-бретонской породы.
— Спасибо за справку, — говорю я, теряя терпение от его постоянных прерываний, — я её приобщу к делу.
— Ладно, давай без манер! — возмущается Берю. — Я всего лишь поддержал разговор.
Он ищет сочувствия у графини Скатолович.
— Видали апостола? — говорит он, показывая на меня. — Эх, бабуля, вы ещё не знаете, какой он меломан в своём роде.
Почтенная старушенция просит меня продолжить, и я подчиняюсь.
— Генрих Второй хотел укрепить мир с Испанией и отдал руку своей дочери Элизабет сыну Карла Пятого. На протяжении всей истории мы видим, что дочери короля всегда были разменной монетой. Их целомудрием как печатью скрепляли договора. Когда уже вдоволь поубивали друг друга и требовалась передышка, женили детей, чтобы создать предлог для братского поцелуя. Таким образом, Генрих Второй отдаёт свою дочурку Филиппу, также Второму. Чтобы отпраздновать событие, он устроил большое веселье. Но какое веселье может обойтись без турнира!
— В таком случае король появлялся в конце первой части или он играл главную роль? — спрашивает Берюрье.
— Главную роль, конечно.
— А другие давали себя свалить нарочно, не так ли? Я помню, когда я выигрывал в домино у дедушки, он меня лупил. Так что я стал ему проигрывать нарочно! Это же нормально, не так ли?
— В те времена, Толстяк, чувство чести было более развитым. Когда рыцарь дрался ради глаз своей дамы, он отдавал себя полностью, король ты или нет!
— Сила есть — ума не надо, — вздыхает наш Талейран. — Эти оружейники не забивали себе голову дипломатией. Если бы я был сеньором, я бы позволил себя повалить, а потом бы добился у короля пожизненной пенсии по инвалидности. Он бы не смог мне отказать, потому что прекрасно знал, что это он выбил мне плечевой сустав или малую берцовую кость.
Чуваки хлопают себя по ляжкам. Никто, как Берю, не смог бы так разрядить атмосферу!
— У них был другой менталитет, — отрубаю я. — Как бы то ни было, король сразил несколько сеньоров в рыцарском костюме, покрашенном в цвета своей старой возлюбленной Дианы.
— Она всё ещё была на двадцать лет старше его? — бездумно спрашивает Б.Б.
— Всё ещё, моя ласковая. Ей было под шестьдесят, но Генриха Второго всё ещё тянуло к ней.
Блаженная улыбка мадам Берты свидетельствует о том, что впереди у неё ещё много счастливых лет.
— Я так думаю, — уверяет Бугай, — у неё были какие-то свои штучки. Пусть меня простит госпожа графиня, но мамаша Пуатье накачивала его кантаридом
[119]
. Или же у неё были какие-то рецепты в стиле блуждающей кисточки, или «дубль V» с пружиной.
Он молчит, но его лицо отягощают какие-то непристойные мысли.
— Ну и что же с этим дурниром?
— Генрих Второй хотел скрестить копья с английским сеньором, которого звали Монтгомери.
— Маршал?
— Нет, один из его предков, шеф шотландской гвардии короля. Удар был настолько сильным; что копьё Монтгомери сломалось, сорвав королевский шлем и пронзив глаз короля.
По моей аудитории пробежала дрожь.
— Наверное, оно ему мешало смотреть в замочную скважину, — сожалеет Величавый.
— Генрих Второй удержался в седле, и он прошептал «Я умер».
— Он себя представлял в опере. Опера всегда заканчивается тем, что какой-нибудь чувак целый час вопит, что он дал дуба.
— Только он больше не встал, чтобы поклониться публике. Его перенесли в спальню и послали за его доктором: Амбруазом Паре.
— А он был не промах, — восхищается Толстяк. — У него был врач, чьё имя дают улицам, это лестно.
— Это лестно, но неэффективно, Толстяк. Амбруаз Паре больше прославился тем, что был натурщиком у художников. Кроме того, он изобрёл лигатуру артерий, если верить тому, что о нём говорят; я это допускаю, но должен заметить, ему не очень везло с клиентами. Как вы сами увидите, никто из его знаменитых больных долго не протянул. Во всяком случае, Амбруазу Паре не удалось вытащить Генриха Второго из этого затруднительного положения. Средства, которыми располагала хирургия в то время, были явно недостаточны. Он пролежал десять дней в агонии и затем умер. Это было всё равно что выстрел из стартового пистолета для Катрин де Медичи. Эта почтенная вдова, которую отодвинули на второй план, осмеяли, унизили, наставили рога, взяла дело в свои руки. Когда я говорю «дело», я имею в виду королевство.
— Представляю, как ей хотелось выставиться в лучшем свете, — ревёт Ужасный. — Я так думаю, что Диане де Пуатье это не очень понравилось.
— Ещё бы! Катрин прогнала её со двора.
— Для Дианы, чтобы её гнали, это предел! — веселится Неисправимый. — И куда же она подалась? Наверное, в приют, учитывая её возраст! Она же была такой старой, а молодого короля для неё больше не нашлось, так что ей оставалось только одно: прямиком в Понт-о-Дам! На досрочную пенсию…
— Она укрылась в замке д'Ане´, где и закончила свои дни в воспоминаниях и молитвах.
Слышатся рыдания. Это Берти, всегда отзывчивая на сердечные дела. Она переживает драму Дианы де Пуатье. Держать у себя под боком короля, — когда тебе под шестьдесят, и так глупо потерять его — это грустно. Эта женщина могла производить впечатление, несмотря на возраст. Перед ней заискивали, её чтили. И вдруг в одночасье она оказалась на мостовой в своём Дворе Чести в Ане. И Диана де Пуатье в один миг превратилась в старуху. Смертельный удар копьём был для неё всё равно что мановение колдовской палочки. Концом для её власти и для её красоты.
