— Но к ним добавилась ещё одна жертва, две тысячи первая.
— И кто же?
— Король. Бедного Шарло добили угрызения совести. Он, правда, пытался гнать веселуху, вот только если твоя совесть не отличается «персиловой» белизной, это сказывается на здоровье. Две тысячи смертей на твоих плечах, от такого груза подгибаются ноги, Толстяк. Король протянул ещё несколько лет и затем отправился к своему братишке в ту страну, где короны превращаются в нимбы.
— Ты меня смешишь со своими угрызениями совести, — говорит Толстяк. — Просто в этой семье лопались прокладки в головке цилиндров, вот и всё! И что, Карла Девятого тоже лечил доктор Амбруаз Паре?
— Тоже, как и его отца, и брата!
Толстяк встряхивает своей головой уставшего интеллектуала.
— Уж лучше бы они обратились к целителям. Голубиный-помёт-с-паутиной, конечно, не антибиотик, зато лучше дурного скальпеля.
Мы делаем перерыв-на-шампанское. Молодёжь комментирует исторические факты, о которых им было поведано. Прыщавый затаил на меня злобу и теперь делает попытку скомкать мне конец династии Валуа со своими пояснениями о Генрихе Третьем, но его никто не слушает. Нужно, чтобы говорил я, иначе пропадает весь шарм. Одна и та же песня, спетая Азнавуром и вашей консьержкой, это разные вещи, не так ли? Особенно, если у вашей консьержки красивый голос, и ведь песня-то одна и та же!
Старый, поеденный молью Генрих Четвёртый тихо спрашивает меня, успеет ли он сходить в туалет, перед тем как наступит его черёд. Я прикидываю в уме. Генрих Третий заслуживает того, чтобы о нём было сказано больше. Ибо этот миньон отметил своё правление.
— Идите, — говорю я строго, — но не исчезайте на века и, если вы там встретите Равайяка
[123]
, сделайте вид, что не знаете его!
Через несколько минут группа вырастает вновь, словно пчелиный рой на ветке дерева. Графиня Скатолович сама находит сравнение. Она добавляет своим певучим и в то же время гремучим голосом:
— Мон шер-р-р-р ами, вы как пчеломатка в этом улье.
Сравнение вызывает смех у Берю.
— Послушайте, мамаша, — обращается он к ней, — не стоит называть комиссара маткой только потому, что он нам будет говорить про Генриха Третьего. Чтобы он — и стал двустволкой, это всё равно что божоле исчезло бы из продажи на винном рынке.
Небольшой антракт позволил всем, и даже каждому, подзарядить свой аккумулятор (или разрядить его по собственной нужде). Поэтому светящиеся и безмятежные лица повернулись к солнцу
[124]
.
— Что ж, — говорю я, — этот жалкий и слабосильный Карл Девятый умирает после краткого правления, которое оставило в истории лишь мрачное воспоминание о резне, на которую его подначила мать. Его последними словами были слова сожаления. В ту минуту, когда он клал корону Франции на полку, ему мерещились жертвы святого Варфоломея. И все же он продолжает боготворить свою mother. Умирая, он произносит слово «мама». Так вот, эта старая злыдня Катрин, представляете, пользуется этим и вновь берёт на себя регентство.
— Она была чем-то вроде Бланки Кастаньетской, — замечает Толстяк. — Она исполняла обязанности, но выкидывала коники по пустякам и жрала в три горла.
— Точно, — соглашаюсь я.
— Эта старая карга, — продолжает мой товарищ, — если бы она не была королевой-матерью, занималась бы, наверное, продажей картин, ей-богу, она же была итальянкой!
— Возможно, Толстячок.
— В эпоху Возрождения, — заявляет субчик, чья образованность шагает гигантскими шагами, — картинная галерея была явно неплохим дельцем. Когда ты толкаешь Сен-Рафаэля, Титана, Фра-Дьяволо, Леона Завинчи и т. д., зашибить деньгу можно было играючи. Ты двигаешь холсты этих господ королям и Папам, не напрягаясь. Клиентура знатная, и она не торгуется, потому что платит налогоплательщик! В наши дни это, конечно, труднее, что бы там ни говорили. Надо сначала откопать настоящих художников и внушить публике, что они генитальные. И ещё надо разбираться с копировщиками. Пикассо тебе скопируют в момент, но попробуй сварганить Джоконду! Не хватит ни нервов, ни твоей коробочки с акварелью!
На этот раз ему аплодируют по-настоящему. Он этого заслуживает! Отдадим должное уму и здравому смыслу Берюрье. Он смакует овацию и властным жестом даёт знак продолжить повествование.
— Катрин де Медичи питала слабость к своему сыну Генриху. Она его называла «Мои глазоньки»! Поскольку вначале из-за очерёдности в семье ему не суждено было стать королём Франции, она подстроила дело так, чтобы его избрали королём Польши, пока трон был вакантным. Небольшой утешительный приз, одним словом! Когда какой-нибудь актёр остаётся не у дел в Париже, он начинает снимать фильмы в Риме.
— В общем, мамуля его баловала, — резюмирует Берю. — Заметь, Польшу ещё надо выдержать, особенно зимой.
— Во всяком случае, он стал королём, чего и желала старая Медичи. Но Генриха это не сильно вдохновляло, потому что он был безумно влюблён в Марию де Клев, принцессу Конде, и мысль о том, что с ней придётся расстаться…
— Стоп! — говорит Здоровый. — Надо бы подсветить. Генрих Третий, как всем это известно, и ты сам это сказал, был Санта-Лючия. А теперь ты говоришь, что он любил принцессу! Может быть, у неё были усы, у этой принцессы?
Я успокаиваю своего друга.
— Человеку свойственно становиться тем, к чему у него задатки, — философствую я. — Поначалу Генрих Третий демонстрировал ортодоксальные нравы. Он любил женщин и вёл себя в постели как настоящий мужик. Подтверждением является то, что он любил принцессу Марию. Его сердце разрывалось, когда он ехал править поляками. Но его счастливая звезда его поджидала. Как только он обосновался на новом месте, прибывает курьер от мадам его мамаши и сообщает ему о том, что его брат Шарло умер и что он стал королём Франции, пока играл в бильбоке в Кракове. Никогда ещё извещение о смерти никому не доставляло столько радости.
Он стал прыгать в своём зеркальном дворце с криками: «Мой брат умер, мой брат умер». Поляки испугались. Просто труба, согласитесь! Они едва оторвали монарха, а он уже собирается к своей матери! Генрих Третий вынужден был бежать из Польши тайком, иначе они бы его удержали силой, притянули бы к трону болтами.
— Это было бы свинством, — уверяет Берюрье. — Если тебе не хочется сидеть на троне, значит, не хочется, вот и всё!
— В общем, он несется во Францию во весь опор. Маман поехала его встречать в Бургуэне (Изер), небольшом городке, который славится своими булочками, а ещё тем, что там появился на свет мой знаменитый собрат Фредерик Дар. Следуют сердечные излияния, влажные поцелуи, фанфары, благодарственный молебен, банкет, фейерверк! Всё начиналось хорошо. Но вот через несколько дней, когда наш Генрих Третий уже предвкушал встречу по-казачьи (Польша всё же наложила на него отпечаток) со своей Марией, он узнаёт, что бедняжка умерла во цвете лет во время родов.
