— И к тому же, — замечает Берю, — в те времена телик был не у всех, насколько мне известно. Для того чтобы поднять свой рейтинг, он не мог толкнуть базар в конце года или сделать обращение к народу под звуки «Марсельезы». Ему приходилось всё делать самому. Прямиком с завода к потребителю. Дольку чеснока вместо микрофона, и гоп, нате вам! Работай, Рири!
Мы смеёмся.
Мы перестаём смеяться.
Я продолжаю:
— Он объявляет своим друзьям гугенотам, которые слегка оторопели от его решения, что «Париж стоит мессы», и получает крещение в Сен-Дени от епископа де Бурж. Вот это была фиеста конца века! Профессиональные историки говорят, что всё напоминало свадьбу: король Генрих женился на Франции!
Берю рыдает. Переживание в четыре часа утра сдержать невозможно! И потом, надо признать, что картина улётная, и она вам ударяет в голову. Незабываемо это аллегорическое полотно с беарнцем, который женится на Марианне. Цветы и корона! И драгоценности рекой: что ни наденешь — не хочется снимать! И перед глазами встаёт картина с папистами и кальвинистами, которых объединило одно братское чувство; они сдают в бутафорию свои шпаги, свои Библии и кропила и раскрывают объятия. Им надоело вешать друг другу ярлыки, и они стали обвешивать друг друга гирляндами. Ты мне люб таким, каков ты есть, крещёный ты или нет. И слава Генриху, который нашёл в себе волю бросить крупинку соли в пресную купель! Мерси, месье Мегало! Вот это благородство! О, далеко не все оценили этот поступок, многие говорили, что это незаконно, что всё только для виду, что это всего лишь маскарад, дешёвый трюк. Все понимали, что на самом деле Генриху были до лампады все эти причащения, и всё, что его интересовало, — это ключи от Парижа. Ему надо было войти в него через Церковь, как некоторые лионцы идут в бордель через церковь Сен-Низье. Ну и что с того? Внешне-то всё выглядело пристойно, не так ли? Папа Клементий Восьмой, которого члены Лиги подговорили, немного тянул с признанием крещения. Но в конце концов всё вошло в свою колею. Испанцы, которые были на стороне Лиги, лопухнулись. Этим кабальерос пришлось засунуть свои рапиры в ножны. Если ты его не хочешь, я его спрячу в сутану! Нах Мадрид! Каудильо — слишком тяжёлая ноша!
Как только он был коронован (на этот раз не в Реймсе, а в Шартре), Генрих Четвёртый взялся за работу. Ему уже было за сорок, и он был солидный дядя. Он засучил рукава и начал убирать поле боя, как подметают серпантин и пробки от шампанского после бала.
Довольно спорить о том свете. Католик ты или протестант, Господь, в конце концов, сам разберётся. Он сам решит, где праведники, а где отстой, где искренние, а где Тартюфы, где добрые, а где злые. Под какой бы этикеткой ты ни врезал дубаря, он сам выберет, кого посадить по правую руку! Это он рассаживает за столом там, наверху. Он не любит, чтобы его людишки убивали друг друга от его Имени. Боевые хоругви, кропила в виде дубинки, винные воронки для отпевания, мышьяковистая облатка — Иисус никогда об этом не говорил. Он никогда не позволял носить себя в паланкине, или окуривать ладаном, или надевать себе на голову фигурный торт с украшением от Картье! Он никогда не собирал пожертвований! Он никогда никому не давал леща, этот сынок Верховного Бородача. Он был просто человеком, этот боженька. Может быть, ему удавалось ходить по воде, потому что в Красном море полно коралловых рифов. Если он и воскресил Лазаря, то, может быть, потому, что у того был лёгкий сон; и я думаю, что он смог накормить весь народ хлебами, потому что за ним ехал интендантский обоз, вас не устроит такое? Вы и вправду не можете обойтись без этой ханжеской магии? Вам необходимо какое-то дежурное чудо? Олимпия или лондонский Палладиум — в том, что касается трюков, вам этого мало? Вы не можете принять эту поразительную мысль о том, что на нашем декаденствующем шарике, полном мерзавцев и дерьма, однажды появился просто хороший человек? У него над головой был неоновый ореол, но он есть в каждом магазине. Он торговал любовью, надеждой, прощением, терпимостью. Он много не просил за свой качественный товар: улыбку, обещание. И прощал всех, кто кричал ему: «Мать твою!», когда он давал им пищу!
Но я увлёкся. Мы говорим о Генрихе Четвёртом. Или, точнее, об этом самом Генрихе Четвёртом, которого помазали втихаря и который приступил к исполнению своей королевской работы. Наконец-то мы получили кого-то нормального. Чистого. Того, кто не пользовался удобным случаем, чтобы купить себе Джоконду или свести личные счёты. Король, который не считал, что он вылез из задницы Юпитера, и который полагал, что ему дана власть, чтобы делать своему народу добро. Он хотел, чтобы французы жили без войны; чтобы у них была жратва и спокойная жизнь. Его министры, не считая Сюлли´, были не монсеньоры де Монжо, а чуваки из несортированного материала, которых звали Белльевр, Сийри´, Виллеруа´ или Жанен, как ваши кореша по работе или как тот месье, который каждое утро пробивает дырку в вашем билетике метро. С ними он оживляет промышленность, оздоровляет финансы, организует торговлю. Этот новый Генрих не играет в бильбоке, он выращивает шелковичного червя. Он кладёт конец религиозным страстям, выпустив в свет Нантский эдикт.
— Который ещё называют эдиктом Дырдюжо, не так ли? — перебивает Ужасный.
Я пригвождаю его долгим, уничтожающим взглядом.
— Спи спокойно, Пузырь, время для твоих глупостей закончилось.
И снова принимаюсь петь панегирик своему приятелю Генриху.
— Он строит! Он организует! Благодаря ему появляется самая большая площадь в мире, площадь Вогез. Он хочет, чтобы все были сыты. Он провозглашает курицу в кастрюле.
— Это его надо было назвать Годфруа де Бульон
[135]
, — иронизирует Остроумный.
Но Сан-Антонио продолжает в самом благородном из упоений:
— Он хотел быть отцом народа, и он им стал. Не как полковник, отец своего полка, а как настоящий глава семьи, который печётся о благосостоянии своих чад.
Я опорожняю бокал, поднесённый чьей-то заботливой рукой.
— А теперь, друзья мои, я отвечу на вопрос, который мне задаст либо наш дежурный Берюрье, либо кто-то из вас: «А как было с личной жизнью короля Генриха?» — спросят меня.
— Именно так, Жак, — метко отвечает Берю.
— Что ж, поговорим и об этом. И не будем бояться слов. До сих пор мы видели, что за редкими исключениями у королей был один общий пункт: они любили это дело. Генрих Четвёртый не стал нарушать традицию и даже улучшил показатели на аттестованных матрасах. Мы знаем, что ему принадлежит много крылатых слов, и в отношении аппарата-с-самонаводящейся-головкой он однажды сказал одному из своих приближённых: «До сорока лет я думал, что это кость». Фраза может показаться нескромной, но зная честность этого короля, можно делать соответствующие выводы. Кстати, его производственный график ярче всего подтверждает обоснованность его слов. Этот немытый молодец с запахом чеснока и шкварок, от которого к тому же несло как от козла, запустил столько курочек в кастрюлю, что сбрендишь, пока будешь составлять их полный список. Ни один монарх до него не входил так непринуждённо в спальни молоденьких девушек. Заметьте, что он оставался джентльменом и впоследствии женил на них своих приятелей, заботясь о том, чтобы сохранить им честь после того, как сокрушал их целомудрие.
