(Отрывок из «Железной Маски в тапочках». Мемуары Нини-Подшьен, племянницы начальника Бастилии)
Тринадцатый урок:
Регентство. Людовик XV
Температуры смягчились.
Внешний термометр показывает двадцать градусов, тогда как мой внутренний (о, насколько) объявляет тридцать восемь. Фелиси сразу же повеселела. Она вырывает у меня обещание не выходить ещё из дому сегодня. Я подчиняюсь. Похоже, шляпный рецепт доктора Берюрье из Канского Университета Рубца и Потрохов мне помог.
Мою комнату заливает свет. Пчела бьётся о стекло, прося вида на жительство, а в вазе стоят свежие цветы. Все эти описания — это для того, чтобы вы почувствовали приятный уют, который меня окружает.
Пока я думаю, удалось ли мне это, звонок двери разрывает тишину дома, как торговка рыбой разрывает газету, чтобы завернуть в неё свою макрель.
Через несколько секунд после того, как протрубил рог, маман вводит нашего славного коллегу (и, как ни странно, друга), старшего инспектора Пино. Вы, все, кто входит в состав большой семьи моих преданных друзей, знаете Пинюшета; но для новеньких, тех, кто ещё не знаком с санантониевским фольклором, я его опишу в трёх словах, как сказал бы мой товарищ Александр Дюма (человек, который мог бы написать «Десять маленьких негритят», у него на службе их было много!).
Пинюш — это старый хрыч! Он милый, любезный и с насморком. Худой. У него бесцветные волосы, побитые молью, и жёлтые от никотина усы, гноящиеся глаза, опущенные веки, нос как позвоночник козы. Он зануда. Он болтлив и упрям в своей монотонной болтливости, которая течёт с его усов, как мутная вода в канаве. У него поношенная одежда, рубашки с латаными воротниками из неожиданных тканей. Он носит длинные кальсоны (но это между нами!), а его фетровая шляпа, надвинутая на лоб, восхитила бы Людовика Одиннадцатого.
Он входит с улыбкой на лице и бутылкой рома под мышкой.
— Так, и где же больной? — спрашивает он для настройки голоса.
— Надо же! — говорю я. — Пинюшинский! Как мило, что ты до нас добрался, мой преподобный.
— Не беда, — уверяет милейшая рухлядь. — Мне как раз надо было забрать свой «Пежо-202» из мастерской. Его подремонтировали после пробега четыреста тысяч километров… В общем, подстегнули кнутом!
— Бедное животное, стегать кнутом в его возрасте! — сочувствую я, показывая на стул.
Он расстёгивает своё пальто, исполосованное шрамами. Предмет приглушённо-фиолетового цвета. Видя, что меня удивил этот цвет, удручённый оправдывается:
— Это моё серое пальто, помнишь?
— Ты его покрасил?
— Нет, перелицевал. Два раза!
Пино расстёгивает пальтецо и аккуратно вешает его на спинку стула, после чего садится.
— Берюрье хотел прийти, но, к сожалению, Старик ему дал небольшое задание. Похоже, твоя температура упала?
— Да, я проснулся от резкого удара. А ты как себя чувствуешь?
Ему удаётся сделать ещё, более несчастное лицо.
— Желудок пошаливает, — говорит он. — Да ещё и седалищный нерв мучит. Когда меняется погода, я первым об этом узнаю. От мозолей прострелы. В колене покалывает после того, как в прошлом году мне сделали экссудат синовиальной жидкости. Но хуже всего, что меня больше всего тревожит, — это когда я дышу!
— Мне кажется, это, наоборот, обнадёживает, — ухмыляюсь я.
— Если я вдыхаю очень глубоко, у меня как будто нож в спине.
— Тогда дыши спокойнее. Конечно, ты так накачиваешься кислородом, что твои лёгкие не могут его переварить.
— Ты так думаешь?
— Верняк!
— Хорошо. Можно, я немного разденусь, у вас жарко.
Старый клещ носит длинные серые перчатки, которые связала мадам Пино. Они дырявые на концах, и каждый из его пальцев напоминает спеленатого младенца. Он выглядит как старый неухоженный вдовец, и, что интересно, мадам Пино похожа на кроткую вдову (кстати, вдовы всегда кроткие).
Он мне рассказывает о варикозных ранах последней, о гастрите его двоюродного брата, о деревянной ноге дяди, который потерял свою собственную в Вердене, и он ещё собирается рассказать о судорогах последыша его племянника, как вдруг я объявляю ему, что он меня уже замумукал и что мы не в Ларибуазьер
[162]
. Он обижается, хотя ненадолго. Пинюш контратакует, запуская в меня Толстяком.
— Берю поручил мне передать тебе одну просьбу, — говорит он. — Он хочет, чтобы ты ему записал ещё одну лекцию по истории. Он не знает, что с ним происходит, но ему это страшно нравится. Кстати, я должен сказать, что это очень интересно, особенно в той манере, как…
Я делаю утиный клюв, приблизив к большому пальцу остальные.
— Берю меня утомляет, — говорю я.
Улыбаясь, Пинюшет роется в карманах и вытаскивает бумажную скатерть с жирными пятнами. На этом архипелаге под маркой «Астра», Бугай нацарапал несколько строчек своим прекрасным почерком, напоминающим колючую проволоку.
Я читаю: «Будь человеком, Сан-А! Нам с Бертой уже невмоготу. Вчера вечером я ей рассказал про твою запись. Я всё запомнил: маркиза де Севинье отравила Людовика Четырнадцатого, Мандарини тайно женился на королеве Австрии, король окружил себя аристократами и лепил этикетки и т. д. Так что мы хотим знать, что было дальше. Без балды».
Я нежно улыбаюсь этому посланию Берюрье. Разве можно устоять перед таким давлением?
— Видишь, — говорит Пино, — он предусмотрел твой отказ. Понимаешь, Берюрье — ещё тот мужик в своём роде. Он не блещет умом, но он всё же не глуп. Он так и остался отстающим школьником в обществе взрослых людей. Он тобой восхищается безмерно.
— Ладно, ладно, старина, я вам выдам вашу порцию знания. Подключай мафон и слушай.
Он, делает вялые движения, посасывая со свистом свой потухший окурок, который напоминает скелет насекомого.
— Поставить на ночной столик? — спрашивает Гноящийся.
— Йес, мой преподобный.
Я смотрю, как он манипулирует моим жужу.
— Тебе бы ещё подстегнуть кнутом твою челюсть, Пинюш, — советую я.
— Зачем? — удивляется достойнейший.
— Тебе уже пора поставить фильтр для гласных; у тебя челюсть, как у щуки. Когда люди стареют, у них она становится, как подставка для сигар!
Дрожащими пальцами старикан ощупывает эту часть самого себя, которая имеет намерение сняться, потому что она уже давно снялась.
— Хорошо, что ты мне сказал, — говорит он. — Мадам Пино мне тоже говорит, чтобы я сходил к дантисту. Мне уже трудно жевать. Жилистое мясо я уже не ем, а про рыбу даже не вспоминаю, особенно когда много костей.
