— Короче, если ты не решишься, скоро ты будешь питаться только пюре и устрицами.
Я включаю магнитофон. Дую в микрофон, как это делают все звукооператоры, чтобы убедиться в том, что аппарат в состоянии дегустировать речь.
— Ну что ж, погнали, — говорю я. — Привет, Толстяк. Спасибо за письмо на гербовой туалетной бумаге. Я вижу, ты действительно всё усвоил. Сегодня мы займёмся Людовиком Пятнадцатым.
— Ещё тот гаврик! — вставляет Пинюш, у которого ещё сохранились остатки знания в его кладовой благоглупостей.
— Помолчи, Старый, — делаю замечание я, — мы в эфире. Ты угадал, Толстяк, эту глупую реплику вставил Пинюш.
— Не такую уж и глупую, — говорит Обломок, жадно хватая микрофон. — Все хорошо знают, что Людовик Пятнадцатый был распутным королём. Он говорил: «После меня хоть потоп».
Я вырываю у него из рук то, что мои собратья, которые любят условности, называют «маленьким эбонитовым ситечком», когда речь идёт о телефоне или микрофоне, вместо того, чтобы называть кошку кошкой!
— Вот именно, Пинюш, я как раз не согласен с этим историческим клише. Первые школьные учебники называют Людовика Пятнадцатого гнусным типом, и эта дурная репутация только нагнетается и становится ещё хуже с каждым учебным курсом. Лично у меня слабость перед этим королём. Надо устранить большую несправедливость в том, что его касается. Но прежде чем говорить о нём, вернёмся в то время, когда умер Людовик Четырнадцатый Великий, этот Король-Солнце, который дал великий век; век, который ему принадлежал настолько, что он вошёл в историю как Век Людовика Четырнадцатого! Итак, Лулу Великий наконец решается на то, чтобы высечь своё имя на мраморе, и вновь начинается романс о наследовании. И вновь наследнику престола пять лет! Такое постоянство вещей, что даже трудно поверить. Правнука Людовика Четырнадцатого также зовут Людовиком. Он слишком молод для того, чтобы лезть на трон, и страна переходит под регентство. Людовик Четырнадцатый, имитируя своего папеньку, перед тем как умереть, устанавливает регентскую систему по своему рецепту. Чтобы предупредить подлянки, он объявляет в своём завещании, что мясное рагу с овощами в Доме Франции будут варить несколько человек. Его племянник, Филипп Орлеанский, будет всего лишь поварёнком среди других. Как всегда, все согласны. Король загибается, и Филипп, разумеется, аннулирует завещание. И становится полновластным регентом.
Что он за человек, этот Орлеанский? Необычный мужик, по правде говоря. Очень умный, бойкий на язык. Но такой распутник, что покраснели бы все хозяйки весёлых домов.
Французы устали от войн Людовика Четырнадцатого. Им больше было по душе послевоенное время. Это как раз было на руку Орлеанскому. И французы вешают свои ружья и расстёгивают ширинки. Они решительно настроены подразвлечься. И регент даёт пример. Мне это напоминает анекдот про мужика, который собирается купить подержанную машину. «На такой тачке, — говорит торговец, — вы можете выехать из Парижа в девять часов вечера, а в десять вы уже в Орлеане». И крестьянин ему отвечает: «А что мне делать в Орлеане в десять часов вечера?» Что делали у Орлеанского в десять часов вечера? Ты сам знаешь. Давали магическую взятку под столом и устраивали полный бедлам. На этих изысканных ужинах после десерта они сплетались в клубок! Те, что приходили первыми, обслуживались первыми! Скатерти у них были вместо простыней, а регент, если верить слухам, успевал везде!
Пино покашливает.
— Старого, похоже, это шокирует, — говорю я в микрофон.
Ветхий вытирает желатиновую слезу.
— Я считаю, что ты говоришь слишком резко и неуважительно по отношению к тем, кто всё же сделал Францию, и кто, в обстановке того времени и учитывая то, что…
Пинюш покорный. Он склоняет голову перед сложившимся положением вещей. Врождённый антиреволюционер. Любое выдвижение на пост ему кажется неизменным.
— Учитывая то, что ты маразматик, — перебиваю я, — прошу не мешать мне. В настоящее время крутится мой электрический счётчик!
— Я — маразматик? — ворчит он, делая обиженный вид.
— Смиренный маразматик. Худшая порода. Безнадёжная. Тебе бы работать контролёром на автостоянке. Там бы ты точно был на своей стоянке.
Я запустил эту реплику для Толстяка и даже слышу его бесподобный смех как из засорённой трубы.
Пино зажигает зародыш окурка, который постоянно торчит в углу его рта. Он сжигает два миллиметра усов высоким дымным пламенем своей старой зажигалки и вздыхает:
— Вот это и есть человеческая неблагодарность. Я пришёл тебя навестить, и меня оскорбляют.
И тогда я взыскую в его великодушном сердце, пропитанном белым вином кассис:
— А как ты смотришь на то, чтобы проведать стаканчик мюскаде?
Он «за». Маман достаёт нам бутылку из холодильника, и мы чокаемся. Инцидент исчерпан, и я вновь посвящаю себя Берюрье. Человек не должен забывать о своих ближних!
— Что бы ни говорил Обломок, который сидит со мной рядом, Толстяк, регент Филипп Орлеанский был с гнильцой. Он был папой порока; паломником спущенных трусиков! Его сообщником был аббат Дюбуа, пакостник, про которого говорили, что он из того дерева
[163]
, из которого делают трубки. В эти распутные времена, когда безо всяких предавались удовольствиям, парики великого века создавали неудобства. Они были слишком длинными и застревали в пуговицах ширинок. И тогда мужикам расхотелось быть похожими на пуделей, и это стало началом стиля Людовика Пятнадцатого. Во главе с таким регентом Франция быстро погрязла во всеобщем разврате. По всей социальной лестнице сверху донизу свирепствовала распущенность. Это сказалось на Финансах, которые пошли вразнос. 2 сентября 1714 года, я как сейчас помню, в королевской казне оставалось горючего на тридцать часов. Под конец месяца пришлось затянуть пояса как никогда! Надо было что-то делать. И тогда Филипп Орлеанский доверился одному шотландскому проходимцу по имени Ло
[164]
. Может быть, тебе о чём-то смутно напомнит улица Кенкампуа, где он держал свою конторку и где маленький горбун крутил свои дела. Ло умел жонглировать деньгами. У шотландцев, прикинь, это в крови!
Он основал первую биржу в Париже и заменил прекрасные металлические бабки тугриками из плохой бумаги. Он выпустил акции в отделении Индийского банка. Эта операция внесла живую струю в финансовую жизнь. Все подумали, что на этом всё, Ло нашёл способ создать изобилие, большой рост ставок. Французская революция приблизилась ещё на один шаг. Многие думают, что людей может объединить бедность. Вовсе нет, их объединяет бабло. Бедные, в силу того, что они бедные, думают, что они никогда не смогут достичь положения, и они смиренно варятся в своём соку, но в тот день, когда они перестают ими быть, они понимают, что в этом мире всё возможно и что разница между слугой-миллиардером и разорившимся аристократом играет в пользу слуги. Так, благодаря Ло на улице Кенкампуа слуги стали богатеть и начали слезать с карет, чтобы купить их у своих бедных хозяев. В тот день абсолютная монархия умерла в толчее этой маленькой улицы. Родившись в мраморе и великолепии Версаля, она почила на Центральном рынке Парижа.
