Я умолкаю, ибо Толстяк остановил свой сквозняк на колёсах перед новым зданием. Мы идём к некоему Бобишару. Он живёт на десятом этаже в панорамной квартире, из которой открывается необозримый вид на заводы «Рено» и газометры «Исси-ле-Мулино».
Нам открывает ветхая домработница. Месье в отъезде. Нас это не колышет, потому что нам нужен молодой человек из этой квартиры. Этот зайчик занят тем, что делает баю-бай. Я прошу субретку разбудить его. Тем временем мы ожидаем в гостиной, в которой из мебели только кресла дантиста. Это новый стиль, стиль Канаверал. Кресло повторяет форму тела. Всё учтено, вплоть до изгиба руки, чтобы держать сигарету. Пепельницы на поворотных стойках растут повсюду на ковровом покрытии, этакое поле с лунными тюльпанами. На передвижном столе ещё остались поджаренные ломтики хлеба и печенье. Похоже, здесь ночью было гуделово. Не в силах побороть искушение, Берю встаёт и хватает несколько ломтиков.
— Что это? — спрашивает он, показывая мне свой провиант.
— Икра пинагора, дорогой.
— А что такое — икра пинагора? — волнуется Прожорливый.
— Это охотничья дробь со вкусом селёдки, которую буржуи намазывают на ломтики поджаренного хлеба и угощают друг друга.
Удовлетворив любопытство, Толстяк уминает их и с полным ртом говорит, отплёвываясь дробью:
— Ты собирался рассказать про дело с колье, когда мы приехали. Давай, пока наш рахит одевается.
Я согласен.
— Тёмное дело, Толстяк. Вот материалы: колье известных парижских ювелиров, которое стоило целое состояние. Кардинал де Роан, влюблённый в королеву. Одна алчная интриганка: мадам де Ламотт
[182]
.
— Ещё то имечко для шаболды, — замечает Прожорливый.
— Ювелиры предложили королеве колье, которое она очень хотела, но не могла купить, бикоз королевские финансы горько плакали. И мамаше Ламотт пришло в голову сделать кидняк большого масштаба. Она знала о любви кардинала к монаршьей особе. Эта любовь была невозможной, Мария-Антуанетта не переносила священника, даже когда он выступал в одноактной пьесе в Нотр-Даме. Она внушила этому простодушному Роану, что он сможет оприходовать мадам Людовика Шестнадцатого, если поможет ей купить это колье. Роан, по простоте душевной, подписывается на это дело, обговаривает его и делает первый взнос. Мадам Ламотт балдела, как курица перед банкой червей спящего рыбака. Ещё бы, с таким колье её состояние было обеспечено!
— То есть она его не отдала Марии-Антуалетте?
— Ты что, Толстяк! У тебя что, шарики заело? Я же тебе сказал, что это был гигантский кидняк.
— И как же всё это закончилось?
— Плохо. Видя, что никто не торопится со вторым взносом, ювелиры наехали на кардинала. У его бедного преосвященства чуть было не загорелась шапочка. Он остался без гроша, и ему так и не удалось оттянуться с её величеством, грустный финал! Почувствовав неладное, торговцы камушками пошли к королю. Лулу приказал провести расследование, и мадам де Ламотт была арестована. Вот только, не будучи дурочкой, во время процесса она ушла в несознанку. Что-то вроде «я знаю только то, что я знаю», просекаешь? Народ стал шептаться в том смысле, что королева замешана в этом деле, и репутация австриячки пострадала ещё больше!
Входит чувак в сиреневом домашнем халате, хмуря брови. Он выглядит лет на девятнадцать, с бледным лицом, прыщами, светящимися в неоновом свете, и причёской под «Битлз».
Он смотрит на нас глазами мрачными, как на похоронах.
— Что вам угодно? — скрипит он.
Поскольку играть должен Толстяк, я даю ему инициативу. Его Величество дожёвывает последнее печенье с подноса, вытаскивает своё удостоверение легавого, декорируя его мимоходом кремом шантильи, и представляется:
— Старший инспектор Берюрье и мой помощник, комиссар Сан-Антонио.
Необычное представление. Но упомянутый Бобишар Жером на это не обращает внимания.
— Полиция? — вскрикивает он, как в романах Лакримы Кристи
[183]
.
— Точно! — отвечает Толстяк. — У вас есть красный «триумф»?
— Да, но…
— Не прикидывайся овечкой, паренёк, лучше расскажи нам, как ты провел день вчерашний.
Берю цветёт. Ему нравится играть передо мной роль великого инквизитора. Он думает, что приводит меня в изумление, и раздувается как бык, принимающий себя за лягушку.
— Но… — снова блеет и белеет Жером Бобишар, — я не понимаю, на каком основании вы…
— Ничего не надо понимать, паренёк, иначе твой чайник может закипеть. Всё, что от тебя требуется, это отвечать на наши вопросы. Что ты делал вчера, скажем, с четырёх до шести?
— Я был в кино.
— А твоя тачка тоже была в кино?
— Вчера я не ездил на своей машине! — отвечает с нажимом папенькин сынок.
Я навострил ухо. Почему молодой человек ответил так поспешно? И с такой твёрдостью?
— Можно взглянуть на эту лайбу, паренёк? — спрашивает Монументальный слащавым голосом.
— Да, конечно… — бормочет Жером Бобишар. — Если позволите, я надену костюм и провожу вас в гараж.
Толстяк позволяет. Как только юноша вышел, он толкает меня локтем.
— Я рылом чую, Сан-А! — делится со мной Прозорливый. — Этот пацан кривит душой. Он из тех бездельников, которые мажутся кремами и душатся «Ля Фужер» или «Вогезским Сиропом». Я слышал, что они там в высшем свете принимают ванны с лапшой, чтобы придать мягкости коже. Как ты думаешь, это правда?
— Похоже на то, — поддакиваю я.
— Интересно, а как они спускают её в ванне?
— Ты уже спрашивал меня об этом в другой книжке, Толстяк, — выговариваю я ему. — Не повторяйся, это не остроумно!
Триумфатор возвращается в великолепном костюме небесно-голубого цвета из шёлка диких шелкопрядов.
— Я должен вас предупредить, — говорит он нам, — мой дядя — дипломат.
Прыщавый вернул себе прежний апломб.
— Не комплексуй, — успокаивает его Берю, — мой отец работает дежурным на шлагбауме, но это не помешало ему сделать восемь детей под стук поездов.
Затем, глядя с восхищением на подозреваемого, говорит:
— Честное слово, ты так красив, прямо как прекрасная Ферровьера, с которой Леонар Довинченный рисовал Джоконду, сынок, — путает Просвещённый. — Ладно, погнали. Где он, твой гараж?
— В подвале.
Мы пользуемся лифтом. Пока это прекрасное творение уважаемых Ру и Комбалюзье спускает нас вниз, Бобишар мне говорит:
— Мой дядя — консул Франции в Голландии!
— Если он любит тюльпаны, лучше должности он просто не нашёл бы, — признаю я. — И потом голландцы, они такие замечательные люди. Завоёвывать море — это подвиг! Когда они захотят организовать зимние Олимпийские игры, они соорудят себе маленький Монблан и начнут выращивать эдельвейсы, чтобы сменить занятие.
