С невесёлым видом и явно опешив, «паренёк» ведёт нас в свой бокс. Там стоит небольшой чудный «триумф», последний крик.
Увидев его, Берюрье делает гримасу и цедит мне в уши:
— Считай, не повезло, чувак. Белых полос нет.
И всё же он осматривает машину с учёным видом, чтобы сохранить престиж. Рахит смотрит на него искоса. Его Величество смотрит на заднюю часть машины и обнаруживает там — о ирония судьбы! — книгу по истории, посвящённую Французской революции. Случай способен принимать невероятные формы, когда старается.
Смягчившись, Бугай листает книгу.
— Ты интересуешься историей Франции, паренёк? — спрашивает он голосом, столь же влажным, что и фланелевое бельё землекопа.
— Приходится, потому что я пишу дипломную работу, — отвечает допрашиваемый.
Берюрье одобряет. Для него дело мёртвое, неувязочка. Будущий лиценциат по истории не может быть налётчиком.
— Это хорошо, — говорит мой приятель. — Надо стараться, паренёк. История — это такое дело. Когда знаешь, сколько ребятишек приходили и уходили один за другим, чтобы построить Францию, сразу чувствуешь себя таким маленьким.
Пока Толстяк расточает комплименты, я устраиваюсь за рулём и включаю стартер. Работает как часы. Классная тачка. Но вот ваш выздоравливающий Сан-Антонио вдруг становится задумчивым.
— Жером, — говорю я, — вы утверждаете, что вчера не ездили на своей машине?
— Нет, она не покидала гаража.
— Когда вы на ней выезжали в последний раз?
— Позавчера.
— Точно?
— Абсолютно. Клянусь вам!
— Слушай, Берю, вчера шёл дождь в конце дня, не так ли?
— Как из ведра! — уверяет Опухоль, у которого память чувствительна к переменам погоды.
— А позавчера?
— Нет! Было солнце… Как весной…
Я вылезаю из машины и надвигаюсь на рахита в шёлке диких шелкопрядов.
— Паренёк, — пародирую я Берю. — Вы выезжали на своей машине вчера. Не стоит отрицать!
— Я вам клянусь, что нет!
Бугай не может сдержаться. Его импульсивность это то, чем он силён. Он выписывает оплеуху своей широкой ладонью по прыщавой щеке Жерома.
— Не клянись, когда тебя не просят, паренёк! — предупреждает Толстяк.
Затем, в мою сторону, скучающим тоном, который он иногда принимает, чтобы выразить то, что его микроскопический мозг не в состоянии уразуметь:
— У тебя есть улики, мужик?
— Йес, господин старший инспектор. Когда я включил зажигание, начал работать стеклоочиститель, потому что он не был выключенным. Вывод: молодой козлик, которого ты видишь, въехал в гараж, когда лил дождь, и он выключил зажигание до того, как выключить стеклоочиститель.
Я наклоняюсь к передней части машины, чтобы окинуть кузов своим пытливым (и вместе с тем ласковым, особенно когда он блуждает в дамском лифчике) взором.
— Ты не видишь эти два прямолинейных следа на кузове, Берю? Для того чтобы немного изменить внешность своей тачки, месье наклеил на неё две полоски липкой ленты. Неплохо придумано. Бросается в глаза случайному свидетелю. И хотя он помыл капот, клей от бумаги оставил следы.
Он бросается на дрожащего Бобишара и приподнимает его за отворот его непрочного прикида.
— Ах ты поганец! — гавкает большой сторожевой пёс. — Вместо того чтобы готовить свой диплом по истории, ему вздумалось озорничать! Тебе не стыдно… охальник?
Часом позже мы возвращаемся в Большую Хавиру. Заморыш так и не признаётся, несмотря на улики.
— Дай мне поработать с ним поближе, — говорит мне Толстяк. — Я из него выбью признание, и ему ещё придётся сказать, где он заныкал бабки.
Я оставляю этих господ наедине и иду перекусить в соседнюю забегаловку, где Пино как раз играет в шашки с коллегой из полиции нравов. Рукопожатия. Обычное как-дела-ничего-а-у-тебя.
Пока любители шашек готовят друг другу ловушки и пока мне готовят белую телятинку по-старинному, я думаю об этом безмозглом Бобишаре. Что это ему взбрело в голову совершить налёт? Тут явно не обошлось без подружки. Парни всегда делают глупости из-за женщин. Они хотят завоевать для них целый мир. И когда они его им приносят в красивой упаковке с золотистой тесёмкой, эти дамы делают недовольную мину, потому что им хотелось чего-то другого, и только от «Гермеса»
[184]
. И тогда мужчины делают вторую попытку. На этот раз они достают им с неба луну. Они натирают её до блеска. Но проходит день, и женщины уже пресытились и выбрасывают её в мусорник. Вы не заметили? В мусорниках можно найти целую кучу натёртых до блеска лун! Лун, которые даже ни разу не служили и которые напоминают ж…!
— У вас грустный вид, господин комиссар, — замечает официантка, ставя передо мной мою меру овса.
Я щиплю её за попку, чтобы не обижать.
— Когда люди кажутся грустными, чаще всего они просто страдают от печени, — отвечаю я.
Она кивает и уходит. Я ем нехотя. Нет аппетита. Я опасаюсь, как бы Толстяк не переусердствовал со своим юным клиентом. Берю привык работать с крутыми, с жёсткими, которые смеются, когда получают в морду. Не хотелось бы, чтобы он подпортил этого розового бэби. Меня пугает не его дядя-консул, а его хрупкое здоровье.
Я возвращаюсь в неприветливые коридоры легавки. Поднявшись на свой этаж, я действительно слышу звуки ударов вперемежку со стонами.
— Ты будешь говорить? — ревёт Чудовищный. — Говори сейчас же, или я тебе выдам вторую порцию!
Я подхожу к двери кабинета, приоткрываю её бесшумно и смотрю внутрь. Берю, засучив рукава, сидит на письменном столе, его меховая шапка сдвинута на затылок, тогда как его «клиент» съёжился в кресле для допросов.
— Ну? — напирает Толстяк.
— Был неурожай, и страну охватила безработица.
— Дальше? — мычит Иван Грозный.
— Кассы были пусты, — бормочет Бобишар-младший.
Я не знал, что его отец занимается сельским хозяйством. Он избрал неплохую систему защиты: он изображает сына, потерявшего голову от превратностей судьбы отца.
— Ну и?.. — вымогает Берюрье.
— Ну и пришлось созвать Генеральные Штаты 5 мая 1789 года.
Я пребываю в недоумении ровно две секунды двадцать, после чего меня сотрясает сильный и молчаливый приступ смеха. Чего только не бывает, друзья мои! Берю мордует правонарушителя для того, чтобы тот рассказывал ему историю Франции. Я не высовываюсь из своего пункта наблюдения, чтобы услышать продолжение.
