— После созыва Генеральных Штатов депутаты от дворянства, духовенства и третьего сословия целый месяц спорили о порядке голосования. Первые требовали, чтобы депутатов выбрали по сословиям, но представители народа хотели, чтобы голоса считали поголовно, что обеспечило бы им большинство. 20 июня депутаты третьего сословия собрались в Зале для игры в мяч и поклялись дать Конституцию Франции!
— Что, так сразу? — удивляется Толстяк.
— Король хотел их прогнать из зала, но Мирабо ответил: «Мы здесь по воле народа, и мы уйдём только на штыках». И тогда король уступил, и Генеральные Штаты стали называться Учредительным собранием…
Толстяк сморкается, чтобы скрыть эмоции в кусочке ткани, который служит ему для того, чтобы высушить свой насморк, свои печали и еще чтобы чистить грязные свечи своей машины.
— А дальше, паренёк? — хрюкает Их Нежность.
— Король отправил в отставку Неккера, своего министра, последовав совету своей супруги!
— С…! — громыхает на всякий случай Толстос.
Бобишар делает как картинки Уолта Диснея: он оживает.
— Это не понравилось народу — 14 июля он поднял восстание и захватил Дом инвалидов…
Сильная пощёчина вызывает чих у молодого человека.
— Не морочь мне голову, паренёк! Не Дом инвалидов, а Бастилию взял народ.
Тот всхлипывает.
— Он начал с Дома инвалидов, господин инспектор, клянусь вам! Он захватил оружие, которое там находилось, и только после этого двинулся на Бастилию. Её комендант Лоне´ тут же сдался, и возбуждённый народ перерезал ему горло!
— Один готов! — восклицает Берю. — Заключенные, наверное, были довольны!
— Люди из народа никогда не попадали в Бастилию, — утверждает Жером Бобишар.
Новая оплеуха заставляет его замолчать.
— Если ты, паренёк, окажешься фашистом, я не удивлюсь, — постановляет Берю.
— Но я клянусь вам… — рыдает сорванец.
Видя, что Берю вот-вот разорвёт его на части, я вхожу.
— Абсолютно точно, Толстяк. Бастилия была почти пустая, и в ней содержались только аристократы!
Берю хмурит брови.
— О! У месье уши длинные, как у ирландского сеттера! — ворчит он.
Затем, наклонившись к своей жертве:
— Дальше!
— Хотите, я расскажу вам про ночь 4 августа? — спрашивает одуревший мальчуган.
— А это вопиюще? — облизывается Йейе-Низость.
— Она знаменует отмену феодальных прав! — бормочет Бобишар.
— Тогда она меня не интересует, — режет Толстяк. — Чего я хочу, это чтобы было побольше действия или задницы! Только это мне нравится в истории. А ещё дела с отравлениями. Слушай, расскажи мне немного о смерти Людовика Шестнадцатого, если ты такой грамотный.
— Она наступила 21 января 1793 года.
Дуплет по физиономии разукрашивает нос Жерома.
— Я же тебе сказал, не врать. Лулу сделали обрезание в восемьдесят девятом.
— Да нет, Толстяк, — вступаюсь я. — Именно в девяносто третьем. В промежутке между взятием Бастилии и казнью короля произошло много событий. И если бы Людовик Шестнадцатый не был шариком для пинг-понга, который отлетал от одной ракетки к другой, он бы ещё выкарабкался. На самом деле народу хотелось только одного: любить его. Но его слабость была для всех как кость в горле. Он старался угодить всем, этот бедолага. То он давал согласие, то менял решение, так что ничего не доводилось до конца. Его приближённые поняли, что он кончит плохо, и в девяносто первом Ферсен, швед, который был влюблён в королеву, устроил побег для королевской семьи. Но ему не повезло, его узнали в Варенне, и разъярённая толпа вернула его в Париж. Он потерял всякое уважение, и с этого дня положение стало быстро ухудшаться.
— Короче, смерть! — требует Кровожадный.
— Да погоди, чёрт возьми! Ещё нет. Понимая, что для него всё кончено, Людовик Шестнадцатый начал тайные переговоры с соседними монархами с тем, чтобы они вытащили его из этого дерьма. Его трон представлял собой пороховую бочку с горящим фитилём, и Лулу уже чувствовал запах горелого. Австрия и Пруссия вступились за него, и Франция была завоёвана. Перед такой угрозой Законодательное собрание провозгласило: «Родина в опасности!» И тогда, мой Берю, произошёл небывалый подъём среди народа, добровольцы взялись за оружие, чтобы защитить свою страну.
«Это какое-то сборище сапожников», — сказал, посмеиваясь, вражеский генерал, герцог Брауншвейгский. Но эта армия сапожников сделала чудо и разбила регулярные армии, хорошо оснащённые и обученные. Если бы во Франции пришлось праздновать одну-единственную победу, мы бы воспели славу Вальми. Потому что Вальми — это действительно народная победа. На протяжении веков народ всегда сражался под принуждением и за определённый интерес. Но не в Вальми. Не пришлось ни принуждать, ни платить, ни обещать медали. Он сам пошёл на эту бойню, потому что он отстаивал свою свободу. Он взял ружьё, как обманутый муж срывает со стены своё и идёт всадить свинец в задницу ухажёру его благоверной. Француз вдруг понял, что Франция — это милая женщина, которую зовут Марианной, и он хотел заниматься с ней любовью один.
На вершине лиризма Берю становится трёхцветным, и слова «Марсельезы» останавливают его адамово яблоко между этажами. Мы даже забываем о своём преступнике.
— О да, Вальми, — подхватывает херувим, чтобы лизнуть этим легавым-историкам… — Это было 20 сентября 1792 года.
Толстяк втягивает носом свои эмоции и, вздохнув, показывает на Бобишара.
— Он — оболтус, нечего сказать, но свой учебник он знает назубок.
— Да, — говорю я, — Вальми, это было 20 сентября 1792. На следующий день Законодательное собрание стало называться Конвентом и провозгласило Республику!
— Я хотел бы быть в Вальми, — давится патриот.
— Если бы ты оказался в Вальми, Толстяк, ты бы увидел, как генерал Келлерман нацепил свою шапку на остриё шпаги и кричал: «Вперёд! Да здравствует нация!»
— Это был прусский генерал?
— Нет, Берю, французский.
— У него такое имя, что трудно поверить.
— Он был страсбуржец, сынок. И Париж продолжает его чествовать, назвав его именем телефонную станцию. Я счастлив и горд тем, что это станция моего издателя, и чтобы торжественно отметить этот факт, я готов подарить один экземпляр настоящей книги абоненту с телефонным номером Келлерман 1792!
Воспылав и восстав от подвала до чердака, Берюрье надувает грудь.
— Да здравствует Республика! — кричит он.
— Так что она родилась в апофеозе этой победы. Её зачинщиками были Дантон и Робеспьер, две великие фигуры Французской революции. Они были чем-то вроде медали революции: Робеспьер был аверсом, а Дантон — реверсом. Кстати, ты знаешь, как звали жандарма, который пистолетом разбил челюсть Робеспьеру?
