— Фатер, я ведь просил вас убрать эту бебеху! Вы позорите меня перед паном начальником! И опять надели рваные пантофли? Ай-яй!
И бросился вынимать старую перину, которой от сквозняка было заткнуто окно. В комнате тут же сделалось светлее.
Сахер-старший, смущаясь, засунул ноги в дырявых тапочках под козетку.
— Шмуль, но в них еще много можно ходить…
— Ах, папаша! Посмотрите на него, пан Лыков. Это человек числится в шэдэмсэт тыщенц капитала! Он выдает пожички, половина Варшавы у него в вежичелах.
[62]
А сидит в обносках и затыкает окно бебехой.
— Ваш отец имеет семьсот тысяч капитала, а вы пошли служить в сыскную полицию? — поразился Алексей.
— Знакомства в полиции будут полезны, когда я заведу свое дело… Но вот знакомьтесь, ваше высокоблагородие, — то мой папаша.
Гершель Сахер оказался совсем не похож на сына. Пожилой и очень болезненный на вид, в домашнем халате, с грязными пейсами, он был колоритен и при этом карикатурен. Но умный встревоженный взгляд… Старик смотрел на гостя внимательно, одновременно и с надеждой, и с недоверием.
— Благодарю вас, ваше высокое благородие, что не пожалели драгоценное время посетить старого еврея, — начал он трескучим голосом.
Коллежский асессор вежливо поклонился и ответил:
— Ваш сын на хорошем счету, и поэтому я никак не мог отказать.
— Мой сын… — Старик на секунду прикрыл бесцветные глаза. — Речь именно о нем. Он привык полагаться на мой совет. А сейчас я впервые не знаю, что сказать ему. Возможно, это пустяк. Возможно, нет, и для правительства это очень нужно знать. И еще возможно, что он подвергнет себя опасности. Если сообщит вам то, что нечаянно узнал.
Агент, только что стыдивший отца, сидел теперь молча. На лице его была сыновья почтительность.
— Если Шмуль выяснил что-то, касающееся службы, ему лучше сообщить начальнику отделения, — осторожно сказал Лыков.
Сахер-старший вздохнул, потом спросил:
— Скажите, пожалуйста, кто сейчас начальник в выделе следячи?
— Надворный советник Гриневецкий.
— Да, так написано и в календаре. Но если он захочет, то сможет уволить вас от службы?
— Нет. Я подчиняюсь Петербургу, а здесь на временных основаниях.
— А вы, если захотите, сможете отставить пана Гриневецкого?
— Если сочту, что это необходимо, то да, смогу.
Отец покосился на сына и сказал:
— Хорошо, что ты привел его.
Тот лишь склонил голову.
— Пан Лыков! — торжественно начал Сахер-старший. — У меня только один сын. У вас есть дети?
— Да, двое.
— Тогда, наверное, вы меня поймете. Ведь и двоих любишь как одного… Шмуль столкнулся с необъяснимым. Повторю: возможно, это пустяк. И вы посмеетесь над двумя глупыми евреями, молодым и старым, что отняли ваше время. Мы сами не можем понять. И боимся сказать вам.
Лыков начал терять терпение:
— Если вы будете ходить вокруг да около, я не смогу ответить на ваш вопрос.
— Понимаю. Но боюсь. За него, за моего сына. Он для меня, пшепрашэм, дороже любого правительства. В отделении все решают поляки, а Шмуль еврей. Им не будет его жалко в случае чего… Пообещайте, что сохраните наш разговор в тайне. Ото всех. И от пана Гриневецкого, и от вашего русского помощника.
— Обещаю.
— А еще что не подвергнете моего сына опасности.
— Сам род его службы предполагает иногда опасность.
— Знаю и ежедневно прошу за него у нашего бога. Я имею в виду другую опасность. Сверх той, которой он и без того уже подвергается.
— Другая опасность?
— Да. Он расскажет вам, вы — кому-то еще, и потом честность Шмуля ударит по нему же. Вдруг сыну лучше молчать?
— Никто не знает это заранее. Если скажу, что он ничем не рискует, значит, солгу вам. А врать не хочется. Могу обещать лишь, что стану оберегать вашего сына от излишних угроз.
Гершель Сахер повернулся к сыну.
— Это честный ответ. Пан Лыков говорит: сделаю, что смогу. Не обещает того, чего не может. Это честный ответ. Расскажи ему все.
И Шмуль тут же стал говорить:
— Это случилось вчера утром, пан Лыков. Я шел помимо Уяздовских бараков. У меня там склад мануфактуры, что я получаю из Лодзи… для прикрытия. Вдруг попереди себя замечаю нашего шпика Пржибытека…
— Агента?
— Ну, пусть-таки будет агента. Пржибытек стоял за киоском и кого-то наблюдал. Привычное дело. Мы знаем: в таких случаях надо сразу уйти, чтобы не навредить слежке. Непрошеный шпик — он может провалить! И я свернул на Нововенскую.
— Вы не успели понять, за кем следил ваш сослуживец?
— Даже и не пытался. Человек почувствует на себе лишнюю пару глаз — зачем это надо?
— Что же вас насторожило? Привычное дело, сами сказали.
— То так. Но вечером я на всякий случай заглянул в журнал рапортов, которые наши шпики ежедневно пишут пану Яроховскому. И не нашел там Уяздовских бараков!
— Ваш товарищ забыл их отразить?
— То исключено. Очень строго спрашивают! Даже где и когда шпик ходил в устэмп, он обязан написать. Вдруг в те минуты объект и скрылся от наблюдения? Нет, тут другое.
— Пржибытек вел несанкционированную слежку?
— Не… какую?
— Не дозволенную начальством.
— Скорее наоборот, пан Лыков. Этот жлоб — приближенный до пана Яроховского. Тот даже крестил ему цурку!
— Дочку крестил? Франц Фомич?
— То так. И жалованья Пржибытек получает больше в отделении. А его ойчьец помер в Сибири, в каторге.
Лыков задумался. То, что сначала выглядело незначительной деталью, теперь представлялось ему серьезным сообщением. Алексей знал, что агенты не могут вести самостоятельных розысков. Каждый вечер они сдают отчет своему непосредственному начальнику. В деталях и подробностях. И так во всех сыскных отделениях империи! Речи быть не может, чтобы опытный сыщик что-то забыл занести в рапорт, а тем более слежку.
— Вы полагаете, Пржибытек выполнял секретное поручение своего начальника?
— Да. Секретное ото всех и от вас тоже. Не знаю насчет Гриневецкого, тот жмуд. А поляки… Мало они уже вас обманывали?
— Да уж. Мне казалось, что со смертью Нарбутта все переменилось.
— Мне тоже так казалось. До вчерашнего вечера.
