Выходит, я невежа и хвастун и тому подобное. Вот что я тебе скажу, Кротик: говорить ты умеешь — что да, то да. На словах мне за тобой не угнаться. Но эта моя книга честная, и я старался писать ее, как мог. Может, что с грамматикой или правописанием неладно, но пока ты учился ставить точки над «i» и черточки в «t», я дрался с краснокожими в большой войне бок о бок с самим Старым Гикори, когда он еще не был такой важной шишкой.
В искренности этой речи невозможно было усомниться, хотя суть ее по-прежнему ускользала от меня. Я прямо спросил Крокетта, с какой целью он меня разыскал.
— Да это ж виднее, чем завитки на заду бизона! — был ответ. — Хочу, чтоб ты извинился письменно в том самом моднючем журнале.
— Немыслимо! — вскричал я. — Вы требуете, чтобы я преступил священнейший принцип моей профессии. Подобно поэту, критик откладывает всякое попечение, кроме безусловной, несгибаемой верности вечным законам художественной истины.
— Чтоб тебя освежевали, Крот! — возопил Крокетт. — Ты и словечка в простоте сказать не можешь!
— Вот вам мое слово, полковник Крокетт: я не могу — не стану — исполнять вашу просьбу.
Крокетт раздул щеки, потом выдохнул, пожал массивными плечами и заявил:
— Полагаю, другого выхода нет. Придется нам драться, Кротик!
Вся юная публика испустила радостный вопль, вырвавшийся словно из единой глотки:
— Драться! — заорали они. — Мистер По и Дэви Крокетт будут драться!
Взмахом обеих рук Крокетт угомонил мальчишек:
— Нет, погодите, мальцы. Нельзя нападать на человека в его собственном доме. Дэви Крокетт так не поступает. — И, вновь устремив на меня пристальный взгляд, он добавил: — Кротик, я даю тебе время поразмыслить до завтрашнего утра. Найдешь меня в пансионе миссис Макриди на Говард-стрит. Жду тебя там после завтрака с ответом: либо извинения, либо добрая старая кулачная потасовка, пока одного из нас за ноги не вытащат.
До той минуты я мирился с наглостью полковника Крокетта из свойственной каждому благовоспитанному южанину любезности, но вызов, брошенный мне в моем же обиталище, оказался последней каплей, и эту провокацию я стерпеть не мог. Распрямив плечи, я ответил на ультиматум полковника единственным способом, какого нахал заслуживал: растянувшей мои губы презрительной гримасой.
Игнорируя меня, Крокетт полез в карман жилетки за часами.
— Гром небесный! Нужно гнать, а то опоздаю на ужин, который молодые виги
[8]
устроили в мою честь в отеле Барнума!
[9]
— Дэви, Дэви! — взмолился детский голосок. То был малыш Джимми Джонстон. — Ты еще не рассказал нам о своих приключениях.
Крокетт снисходительно усмехнулся:
— Знаешь что, парень: почему бы тебе с приятелями не проводить меня чуток, а я по дороге такую историю вам заверну — мало не покажется.
В ответ раздалось дружное «ура!».
— Ну-ка, ну-ка, — начал Крокетт, поглаживая чисто выбритый подбородок. — А вот слыхали вы, ребята, про то, как я спас все живое на земле от огня и жара, оторвав хвост комете Галлея?
[10]
Он бросил мне на прощание взгляд, ясно говоривший: «Увидимся утром, мистер Крот!» Развернулся на каблуках и в сопровождении маленького отряда увлеченных слушателей удалился, оставив дверь кабинета широко распахнутой.
ГЛАВА 3
Сон не снизошел ко мне в ту ночь. Вспоминая ультиматум Крокетта и нестерпимую наглость его поведения, лежал я в сумраке своей спальни и прислушивался к неистовству грозы, бушевавшей за стенами моего убежища.
Плотные тучи, весь день омрачавшие небо, с наступлением ночи перестали сдерживать свой гнев. Эта яростная буря казалась зримым воплощением моего внутреннего беспокойства и словно подтверждала философские взгляды так называемых трансценденталистов,
[11]
которые считают многообразные феномены Природы внешним проявлением состояния человеческой души.
Нам с Крокеттом предстоял поединок — это было неминуемо. Его нахальное требование, не говоря уж о непозволительной манере держаться, оставляло возможность лишь кровавого исхода нашего разногласия. Но да не полумает читатель, что тревога души моей была порождена исключительно эгоистическими заботами, — о нет, хотя сама по себе перспектива рукопашной с печально знаменитым пограничным «хулиганом» была глубоко мрачной. Дикость забияк из захолустья широко известна и весьма прискорбна. Презрев правила честной игры, которыми руководствуются affaires d'honneur
[12]
у всех цивилизованных народов, эти грубияны в пылу битвы прибегают к самым варварским выходкам и не останавливаются перед тем, чтобы выдавить глаза, укусить за нос или еще как-нибудь изувечить лицо и тело противника. Я сам имел случай наблюдать кровавый бой без правил между двумя коренастыми кентуккийцами, и в результате этой схватки рука одного из бойцов оказалась так изгрызена, что потребовалась неотложная ампутация.
Готовность Крокетта к подобным кровожадным выходкам подтверждалась не только гласными сообщениями, но и его собственным хвастовством. Автобиография представляла собой повесть о подвигах необузданной физической силы.
Этот человек измерял свою славу количеством убитых медведей, истребленных «диких котов» и скальпированных индейцев, а любимым ружьем дорожил до такой степени, что дал ему ласковое прозвище «Бетси».
И все же, несмотря на его провинциальную похвальбу, я не был сверх меры встревожен предстоявшим поединком с Крокеттом, который как-никак проживал последние годы в более утонченной среде политического центра нашей страны, в milieu
[13]
которая, несомненно, должна была смягчить его природную свирепость.
Более того, вопреки заметному различию в телосложении, я был уверен в своей способности сразиться даже со столь грозным противником, как Крокетт. Подобно многим талантливым людям (не скажу «гениальным», ибо подобное звание, хотя бы и вполне заслуженное, должны присваивать нам другие), я постоянно навлекал на себя зависть менее счастливых смертных, которые давали исход своим недобрым чувствам в клеветнических нападках. Каждый, кому известна моя подлинная репутация, может подтвердить, что я никогда не оставлял подобные оскорбления безнаказанными, сколь бы силен ни был враг, бросивший мне вызов..
