И все же, очевидно, некоторые особо одаренные мужчины и женщины от природы более приуготовлены к разыгрыванию ролей, нежели остальное человечество. Такова была и моя участь. Со времен отрочества, когда я стяжал хвалы одноклассников, выступив как «полковник Мэнли» в школьной постановке прелестной комедии Роялла Тайлера «Контраст»,
[38]
во мне постоянно отмечали изобилие или даже чрезмерность даров Мельпомены. Не приходится удивляться тому, что я появился на свет столь богато наделенный этими способностями, ежели вспомнить, как блестяще одарена была женщина, давшая мне жизнь. (Хотя отец, зачавший меня, также подвизался на театральных подмостках, это не имеет отношения к делу, поскольку его таланты были презренно ничтожны.) Разумеется, науке еще предстоит уяснить механизм, посредством коего не только внешние черты, но и определенные склонности и таланты передаются из поколения в поколение. Но вряд ли кто усомнится в том, что наши интеллектуальные возможности, наши эстетические предпочтения и даже моральные склонности проистекают в большей мере из наследственности, нежели из обстоятельств воспитания или образования.
Во всяком случае, эти природные способности сослужили мне отличную службу в тот вечер, когда полковник Крокетт удостоил нас своим визитом, ибо я смог соблюсти фасад любезной общительности, хотя душа моя пребывала в состоянии крайнего мятежного возбуждения.
Крокетт явился на закате, облаченный в свой обычный наряд. В одной руке он сжимал букетик цветов, в другой нес небольшой прямоугольный пакет, обернутый в белую бумагу и туго перевязанный веревкой.
Остановившись на пороге нашего скромного жилища, он протянул бумажный пакет Матушке, которая по такому случаю оделась в свое лучшее синее платье из набивного ситца.
— Чтоб мне треснуть, если вы не смотритесь красоткой в этой одежонке, миз Клемм, — похвалил он. — Держите, я вам сладкого принес.
Матушка с выражениями благодарности приняла его подношение, и полковник протянул букет сестрице:
— А цветочки для вас, миз Виргинии.
Почти выхватив букет из его руки, та спрятала личико в бутонах, жадно вдохнула их аромат, и когда она вновь подняла глаза на полковника Крокетта, лицо ее очаровательно разгорелось.
— О, спасибо, спасибо, спасибо! Какие они красивые!
— И вполовину не так красивы, как вы сами, миз Вирджинни! — с улыбкой возразил первопроходец.
— Куда же их поставить? — вскричала сестрица, бросая умоляющий взгляд на Матушку.
— Пошли, милая, — позвала ее добрая женщина, — найдем красивую баночку и поставим их в воду. — И, легким реверансом простившись на время с полковником, она повела сестрицу на кухню.
Когда обе мои дорогие скрылись в конце коридора, Крокетт обернулся ко мне и, внимательно присмотревшись, нахмурился:
— Черт, что-то у вас жабры посинели, По!
— Те признаки глубокого уныния, которые вы различаете на моем лице, являются вполне естественной реакцией на весьма печальные события последних дней, — ответил я.
— Да уж, тут ничего не скажешь! — подхватил Крокетт. — Вздерните меня, если от этой истории я и сам не пришел в замешательство. Вот что: давайте-ка мы с вами раскурим трубку совета, пока я здесь, и обдумаем следующий шаг.
— От всей души поддерживаю ваше предложение! — отозвался я.
— Вот и хорошо, — сказал пограничный житель, хлопнув меня по плечу. — А теперь пошли, отловим этих двух славных девочек и попробуем провести время с толком. Освежуйте меня вместо медведя, если я не проголодался, как семеро волков, связанных хвостами!
Неукротимый оптимизм полковника, не подорванный даже тем ужасным зрелищем, на которое мы совсем недавно натолкнулись в доме Александра Монтагю, сулил нам исключительно приятный вечер, во всяком случае — с точки зрения Матушки и сестрицы. Что до меня, это мероприятие оказалось даже более утомительным, чем я мог предвидеть, ибо пришлось, вопреки своему взволнованному и даже взбаламученному состоянию, сохранять вид вежливого внимания, покуда Крокетт развлекал нас бесконечными повестями о своих героических и совершенно неправдоподобных подвигах на границе.
И даже самые немыслимые его истории, как то, например, очевидно выдуманный от начала до конца эпизод с поимкой огромных размеров млекопитающего вида Procyon lotor (обычно известного как енот), которого Крокетт-де загипнотизировал, пристально глядя на него и ухмыляясь, покуда это существо не свалилось с вершины дерева, казались более-менее разумными по сравнению с рассказом, завершившим его выступление. Этим невероятным вымыслом полковник угостил нас под конец ужина в ответ на несколько дерзкие расспросы моей дражайшей сестрицы.
Простая, но вкусная трапеза, состоявшая из тушеной говядины, картофеля и овощей по сезону, была уже закончена, но мы оставались за столом, наслаждаясь последовавшими за едой напитками и сладостями, которые принес с собой наш гость. Как вдруг сестрица, внимавшая фантастическим похождениям полковника с выражением очаровательного (и весьма досаждавшего мне) восторга, опустила свой стакан молока на стол и воскликнула:
— Полковник Крокетт! Вы так дивно рассказываете о своих приключениях! Но кое о чем вы нам так и не рассказали: вы бывали когда-нибудь влюблены?
— Виргиния! — испуганно выдохнула Матушка, прикрывая ладонью рот. — Разве можно совать свой носик в такие дела?
— Все в порядке, миз Клемм, — со смешком успокоил ее полковник. — Не ругайте девочку. Вполне естественный вопрос. — И, одним глотком допив кофе, он поставил чашку на блюдце и с несколько торжественным выражением лица обернулся к сестрице. — Да, миз Виргинии, была одна девушка, в которую я влюбился так, что сердце подымалось и застревало у меня в глотке, ровно холодная картофелина, всякий раз, когда я думал о ней!
— Правда? — воскликнула Виргиния. — И что же дальше?
— Не мог же я всю жизнь чувствовать себя абсолюшенно не в своей тарелке, — продолжал Крокетт. — Пришлось подыскать способ вылечиться.
— Вылечиться от любви? — изумилась Виргиния.
— Да, мэм! Сногсшибенной силой елестричества.
Убедившись, что не только сестрица, но и Матушка с жадным любопытством взирают на него, пограничный житель скрестил руки на объемистой груди и продолжал:
— Видите ли, за несколько лет до того, когда я впервые побывал в городе Вашингтоне, слыхал я насчет одного страсть как умного доктора, который научился загонять елестричества в стеклянные бутылки, и случись у кого ревматизма или пляска святого Виста или еще какая хворь, старина док вливал ему прямо в глотку порцию елестричества, и чтоб мне треснуть, если тот не делался как новенький, точно с него кору содрали… Я присмотрелся, как это делается, и решил: если со мной что приключится, я тоже на себе эту штуку испытаю. Только бутылки — это не по мне, лучше, думаю, глотать это елестричества живьем, когда оно бьет из тучи во время грозы. Пил же я воду из Миссисипи безо всяких там стаканов, стало быть, думаю, и молнию заглочу прямиком с небес…
