— Капитан Расселл, вы не должны излишне сурово упрекать себя. Всем нам, даже тем, кто сверх обычного наделен даром рассуждения, случается порой допустить ошибочный вывод. Да и сам я, — прибавил я с тяжким вздохом, — и сам я, очевидно, провинился подобным же образом.
— Как же это? — спросил Расселл, высоко приподымая брови.
— По причинам, которые было бы слишком долго излагать в данный момент, я предполагал, что все жертвы этих бесчеловечных преступлений имеют какое-то отношение к царству Театра. Однако подобная связь уничтожается с появлением последней жертвы, поскольку мистер Хатчинс никак не связан с театром, а был служителем музея.
— Но бедный Хатчинс не был чужд драматическому искусству! — воскликнул мистер Пил.
— Как! — вскрикнул я в свой черед, в изумлении оборачиваясь к нему.
— Много лет тому назад, — продолжал мистер Пил, — задолго до того, как он перешел на службу ко мне, он выступал на сцене под именем Тарэгуд Дж. Кембл.
При одном звуке этого необычного имени я сразу же припомнил, что натыкался на него нынче же утром, пролистывая старые рецензии Александра Монтагю, в которых нередко воздавалась хвала этому второстепенному, однако многими любимому актеру, выступавшему в таких вспомогательных ролях, как то: Основа Шекспира, Амбициозо Уэбстера и сэр Политик Вуд-Би у Джонсона.
[73]
— Чтоб меня сварили заместо морского конька, а ведь По снова в яблочко попал! — воскликнул Крокетт, одобрительно хлопая меня по плечу. Колени меня подогнулись — не столько от силы, сколько от неожиданности этого шлепка, не говоря уж о неровности пола в подвале. К счастью, я быстро восстановил равновесие и обернулся лицом к капитану Расселлу. Судя по темному румянцу, разлившемуся по лицу полицейского начальника, тот не разделял одобрительное мнение полковника о моих достижениях.
— Мистер По, — заговорил он, нахмурившись, — мне крайне прискорбно слышать, что вопреки своему обещанию вы снова скрыли от меня важную информацию. Вы ничего не говорили мне о связи жертв с театром.
— В свое оправдание могу сказать только, — возразил я, — что мои предположения носили столь неопределенный характер, что разумнее казалось отложить их до той поры, пока я не сумею прийти к убедительному выводу.
— И вам это удалось наконец? — настаивал Расселл.
— На данный момент — нет, — признал я с печальным вздохом.
— Ясно. — Расселл погладил пышные усы, все так же подозрительно присматриваясь ко мне. — И все же вы считаете, что эти мерзостные преступления так или иначе связаны с театром?
— Именно так, — подтвердил я.
— В таком случае, — продолжал Расселл, — мне и моим подчиненным следует побеседовать со всеми лицами — актерами, режиссерами и так далее, — состоящими в различных драматических труппах, которые дают представления в Балтиморе.
— Предложенный вами путь расследования мог бы снабдить нас существенными уликами, — согласился я. — Но сейчас я взываю к вашему снисхождению: усталость после долгого и трудного дня в сочетании с весьма спертой атмосферой в данном помещении и потрясающим нервы зрелищем расчлененной жертвы — все в совокупности существенно ослабило мои жизненные силы.
— Послушайте, кэп, — вмешался первопроходец, — я и сам малость не в своей тарелке. Если на этом и закончим — я «за». С утра можем снова раскурить трубку совета, если вы к этому клоните.
Расселл с энтузиазмом принял его предложение, и мы распрощались с мистером Пилом, после чего во главе с офицером Карлтоном двинулись в обратный путь по мрачным закоулкам подземного лабиринта и далее по узкой винтовой лестнице.
Вновь очутившись в зале с огромным мастодонтом, мы распрощались с молодым полисменом и направились к выходу из музея.
К этому времени толпа любопытствующих зевак рассеялась. Мы молча сели в экипаж и поехали по темным, почти опустевшим улицам. В дороге разговор не клеился. Наконец мы добрались до моего обиталища.
— Пора и мне в гостиницу на боковую, — широко зевая, произнес Крокетт, когда я выходил из коляски. — До смерти долгий и трудный денек выдался. Надо малость всхрапнуть, да и вам не повредит. Загляну завтра перед ланчем, и закончим копаться в этих чертовых газетах.
С этими словами он пожелал мне спокойной ночи и, ловко управляя коляской, умчался вдаль по Эмити-стрит, прежде чем я успел подойти к двери моего скромного жилища.
В этот поздний час я не рассчитывал застать сестрицу или Матушку на ногах. И в самом деле, когда я вошел в дом, глухая тишина убедила меня, что мои дорогие уже отошли к ночному покою. Это заключение подтвердилось, когда я обнаружил на столе Матушкину записку: она извещала меня, что они с Виргинией ложатся спать, а меня просила поесть приготовленные ею к ужину колбаски по-болонски — их я обнаружил на тарелке возле плиты.
Хотя за весь день я не съел ни крошки, ни малейших признаков голода я не ощущал. И, несмотря на физическое изнеможение, не имел желания отправиться в спальню — перенапряженные нервы довели меня до той кульминации возбуждения, при которой сон становится невозможным. Вот почему, погасив масляный светильник на кухне, я перешел к себе в кабинет.
Множество газет, которые мы перевезли сюда из жилища Монтагю, было свалено в беспорядке на полу моего кабинета. Прихватив большую стопку издания, я перенес ее на рабочий стол, уселся в кресло и начал читать. Вскоре это занятие поглотило меня целиком, я жадно глотал отчеты о давних театральных постановках. Я прочел об удачном выступлении миссис Бродхерст в роли Констанс Макинтош в очаровательной комедии Камберленда «У каждого свои недостатки». О новаторской интерпретации заглавной роли в «Густаве Вазе» Гилмора, предложенной Клифтоном Тейлором. О несколько разочаровавшем публику дебюте Эдуарда Синклера Тарра в «Сплетнике» Уигнелла
[74]
Часы летели незаметно.
И лишь когда небосвод за моим не задрапированным шторами окном начал окрашиваться первыми, нестойкими красками утра, с опухшими веками и громко бьющимся сердцем я поднялся из-за стола, сжимая в трепещущих руках выпуск «Балтиморского ежедневника» от 1809 года — номер, в котором я только что обнаружил роковое слово «NEVERMORE».
ГЛАВА 28
Двадцать четыре года тому назад, почти что день в день, в субботу 3 мая 1810 года, труппа странствующих служителей Мельпомены гастролировала на сцене нового театра на Ист-Балтимор-стрит. Постоянно труппа выступала в Бостоне, однако в начале апреля, когда театральный сезон в этом городе заканчивался, скудные финансовые ресурсы, этот бич творческой профессии, понуждали актеров отправлять в турне на юг.
