Тамаки выдернула письмо из рук матери и впилась в него глазами.
— А что такое, Тамаки-тян? Ты думаешь, там написана правда?
— Да нет, но ведь Мидзусима-сэнсэй за мадам ухлестывал… Я просто про его алиби подумала.
— Аа, вот что!.. Да нет, здесь все точно. Есть такая организация, «Лига художников-иллюстраторов», Мидзусима-сэнсэй входит у них в правление. Десятого октября один из членов Лиги отмечал издание своего альбома, они вечером собирались в ресторане «Коёкан» на Тораномон. Началось все в половине седьмого, закончилось в десять вечера, а потом Мидзусима и еще трое из правления отправились на Гиндзу и до двенадцати ночи шатались по питейным заведениям. Возвращался он с вокзала Синдзюку на экспрессе «Ода-кю», ехал не один, и по показаниям спутника вышел на станции S примерно в двенадцать пятьдесят. Ну что, Тамаки-тян, тебе все еще мало?
— Да нет, если так, то все нормально.
Тамаки сунула письмо инспектору, но в глубине души не угомонилась.
Полиция проверяла алиби на примерное время убийства мадам, где-то в районе десяти вечера, так? Что ж, пусть на этот отрезок времени все в порядке, но вот как насчет того, что описывается в письме?
Тораномон — это рядом с Синдзюку. Минут на тридцать с представления можно ускользнуть, никто и не заметит. Театр ведь на Симбаси. А эта Минэ-сан — у нее свой косметический салон в Уэно, с матерью они не близкие подружки.
И самое главное — если мама собиралась в театр со своей знакомой, зачем ей надо было подкупать меня слаксами? А потом, в тот вечер она явно где-то принимала ванну…
Вот как закрутились колесики в голове у этой славной и, в сущности, не шибко сообразительной девочки. Что ж, видимо, это все возраст!
Тамаки только опустила свои круглые глазищи и вслух ничего не произнесла. Торакити, по сути еще более славное существо, чем его дочка, проглотил все объяснения, не задумываясь.
— Слышь, Кана, кто же мне такое прислал? Ну-ка, подумай — это кто тебя так ненавидит?
— Ох, отец, и подумать-то не на кого.
И тут Тамаки произнесла:
— А к Киёми и Дзюнко тоже гадкие письма приходили! Правда ведь, господин полицейский?
Наконец, еда готова!
Гора редьки дайкон и густой суп о-мисо. Рыбный фарш, щедро сдобренный луком и приправами. Шесть кубиков пасты из вареной рыбы (рецепт из Тоса). Тарелка говяжьего мяса (рецепт из Кобэ). Сырое яйцо. Морская капуста в засолке. Морская капуста в жареном виде.
Все вышеперечисленное — меню воскресного завтрака Торакити 30 октября.
Малорадостная ситуация в доме продолжает сохраняться, но даже все эти неприятности не в состоянии лишить Торакити его замечательного пристрастия к еде. Навалив гору риса в здоровенную пиалу, — она, правда, для чая, но размером с хорошую миску — он щедро добавляет туда же суп о-мисо и принимается ублажать свой отменный аппетит.
Рядом с ним лежат часы. На них половина девятого.
Управляющему нет надобности являться на работу до открытия кинотеатра, но страдающий от понижения в должности Торакити мечтает непременно подняться вновь. Очень хочется работать где-нибудь в центре, в более престижном месте! А для этого нужно хоть немного отличиться там, где работаешь сейчас.
Торакити нарочито гремит посудой, громко прочищает горло. Обе комнаты погружены в тишину, реакции никакой. И дочь, и жена уже должны были бы проснуться, но они не появляются, и Торакити остро переживает такую отместку за свою былую опрометчивость.
Умяв от души три пиалы риса и оставив стол неприбранным, он вошел в полутемную комнату.
— Кана, ты не трогай ничего, я сам все приберу, — обратился он к жене, начиная переодеваться, но та зарылась лицом в ватное одеяло и ничего не ответила.
Груда постели, вздымающаяся на полу в полумраке, остро напомнила ему запах теплого тела.
После того случая супруги спали порознь.
— Кретин!!!
— Да ладно тебе, брось…
— Тамаки же за перегородкой слышит!
— Я поцелую только, только поцелую…
— Изо рта поутру воняет.
— На-ка вот тебе… — Торакити запихал жене в рот свое любимое успокоительное.
Разумеется, супруги вели диалог приглушенно-сдавленными голосами, натянув одеяло на голову, но за тонкой перегородкой несомненно все было слышно. Оттуда внезапно донесся отрывистый шум, которым обычно сопровождается вскакивание с постели, потом крадущиеся шаги, потом звук открываемой двери и, наконец, суматошный перестук сандалий, несущихся вниз по бетонной лестнице.
— Чегой-то она? — Торакити по-гусиному вытянул из-под одеяла шею. Лицо его побагровело.
— Говорила ж я! Ей все слышно.
— Брось ты, она специально подслушивала.
— Мии-ленький! — Канако обхватила мужа руками за шею. — Поостынь малость.
— Еще чего!
— Ты же меня замучаешь.
— Уж кто тут мучается, так это я!
— Не говори так. А я… мне надо повиниться перед тобой.
— Оставь ты это! Давай лучше продолжим.
— Ну подожди же, — Канако попридержала руки мужа. — Ты должен выслушать мое признание. А потом займемся.
— Признание? — Торакити испуганно заглянул жене в лицо. — Ты про Мидзусиму?
— Я такая дура! Чуть было тебе с ним не изменила.
— Чуть было, говоришь? Стало быть, пока все-таки не изменила?
— Мерзкий какой! Небось, решил, что уже?
— Ой-ой, больно же!
— Так тебе и надо за твои гадости.
— Значит, ты чиста?
— Чиста, чиста, не дошло у нас до того. Сейчас как подумаю, жуть берет. И отгадай, кто меня уберег?
— Хм, кто же?
— Господин Желудь.
— Господин Желудь? Это кто же такой?
— Не знаешь? Муж Судо Дзюнко, который пропал неизвестно куда.
— А почему «Желудь»?
— Ну он же весь из себя округленький, гладенький. Вот и прозвище у него такое. И Тамаки его всегда так называла — дядя Желудь.
— А, это тот, которого подозревают в убийстве мадам из «Одуванчика»?
— Он, он.
— И как же он тебя спас?
— Дело было вот как. Слушай.
Канако пристроилась щекой на жирной мужниной груди.
— Помнишь, я в тот вечер отправилась с Минэ-сан в театр на Симбаси? Так это все Мидзусима подстроил. Уговорил меня, чтоб я с подругой пошла, а потом с представления улизнула и к нему на свидание в дом «Тамура» пришла, в Карасу-мори.
— Карасу-мори — это же совсем рядом с Тораномон?
— Ну да. Приходи, говорит, ровно в восемь. План подробно нарисовал и даже телефончик написал.
