— В чем дело? — спросил Томас. — Ты вся дрожишь.
Мысль была столь отталкивающей, что Шарлотта не смогла ее озвучить даже перед мужем. Теперь, раз уж она об этом подумала, нужно побеседовать с Элоизой и посмотреть, правда ли это, но не сегодня… и, быть может, ей не следует ничего говорить Питту?
— Просто рада, что все это закончилось, — ответила она и, придвинувшись поближе, вновь взяла мужа за руку. То, что пришлось солгать, ее не обеспокоило. В конце концов, это лишь догадка.
С утра Шарлотта облачилась в самые темные свои одежды и поймала омнибус. Она вышла на ближайшей к Рутленд-плейс остановке и пешком преодолела оставшуюся часть пути. К Кэролайн заходить не стала, решив, что если ее никто не увидит, то она и вовсе умолчит об этом визите.
Дверь открыл лакей.
— Доброе утро, миссис Питт, — промолвил он вполголоса и, отступив в сторону, позволил ей войти.
— Доброе утро, — ответила она степенно. — Я пришла выразить свои соболезнования. Быть может, если мисс Лагард не очень плохо себя чувствует, она меня примет?
— Я спрошу, мэм, если вы соблаговолите пройти сюда. Мистер Тормод в маленькой столовой, но там, смею заметить, довольно-таки прохладно.
На мгновение Шарлотта удивилась, услышав, что о Тормоде говорят так, словно он жив, затем поняла, что тело выставили для прощания и что тем, кто приходит выказать последние знаки уважения, предлагают взглянуть на усопшего. Быть может, от нее ожидали того же?
— Благодарю. — После некоторых колебаний она отправилась посмотреть на мертвеца.
Комната — темная и холодная, как и сказал лакей, — несла в себе какой-то особенный дух тления. Стены и ножки столов были затянуты черным крепом, буфет завешан куском черной ткани. Тормод лежал в темном полированном гробу, поставленном на стол; газовые лампы не горели. Пробивавшиеся сквозь ставни солнечные лучи освещали помещение рассеянным, почти ярким светом, и Шарлотта волевым усилием заставила себя подойти к столу и взглянуть на умершего.
Глаза его были закрыты, и все равно у нее сложилось впечатление, что выражение лица какое-то неестественное, неумиротворенное. Смерть забрала душу, но, едва лишь увидев эти черты, Шарлотта безошибочно поняла, что последней эмоцией усопшего была ненависть — бессильная, разъедающая ненависть.
Она отвела взгляд, напуганная, плененная чем-то холодным и всеобъемлющим, что росло в ее мозгу, укореняясь все глубже и глубже.
Дверь бесшумно открылась, и, помедлив на пороге, в комнату вошла Элоиза.
Теперь они стояли лицом к лицу по разные стороны от тела, и это оказалось гораздо тяжелее, нежели Шарлотта полагала.
— Сожалею, — неловко промолвила она. — Элоиза, я так сожалею.
Элоиза ничего не сказала, но, подняв глаза, посмотрела на Шарлотту прямым, почти любопытным взглядом.
— Вы ведь так его любили, — продолжала Шарлотта.
Что-то дрогнуло на лице Элоизы, но она по-прежнему молчала.
— Но в той же степени вы ведь его и ненавидели? — Произнести эти слова Шарлотте оказалось легче, чем она думала. Сострадание возобладало над смятением и страхом. Ей хотелось подойти и прикоснуться к Элоизе, обнять ее, прижать к себе, чтобы согреть, вдохнуть собственную жизнь в ее застывшее тело.
Задержав на мгновение дыхание, Элоиза тяжело вздохнула.
— Как вы узнали?
Шарлотта не ответила. Это пришло из собранных воедино впечатлений, взглядов, слов, выуженных из темных соображений разума, прятавшихся где-то в глубине мозга, потому что они запрещались и казались ужасными сами себе.
— Именно это было известно Мине, не так ли? — спросила Шарлотта. — Вот почему он убил ее, а совсем не из-за бывших романов или возможной женитьбы на Амариллис.
— Он бы женился на Амариллис, — мягко сказала Элоиза. — Я бы не возражала против этого… как и против того, что он не любил меня больше…
— Но она бы не вышла замуж за него, — ответила Шарлотта. — Только не после того, как Мина всем рассказала бы, что вы и Тормод были не только братом и сестрой, но и любовниками. — Теперь, когда их произнесли, слова эти уже не пугали, их можно было повторять, а стоящей за ними правде смотреть в лицо.
— Может, и нет.
Элоиза смотрела вниз, на лицо умершего. Похоже, ей было все равно, и Шарлотта вдруг поняла, что отнюдь не добралась до самой сути. Она знала еще не всю правду, и та, которую она не знала, была еще хуже. Ненависть Элоизы к самой себе, отчаяние были не просто осознанием инцеста и последующего неприятия, более глубокого, чем все известное дотоле.
— Сколько вам было лет, когда это началось? — спросила Шарлотта.
Элоиза вытянула руку и коснулась савана.
— Тринадцать.
Шарлотта почувствовала, как где-то внутри зарождаются слезы, и ощутила столь глубокую и всеобъемлющую ненависть к Тормоду, что смогла посмотреть на его искалеченное тело и мертвое лицо без сострадания, так холодно, будто он был рыбиной на рыночном прилавке.
— Вы ведь не убивали Мину?
Элоиза покачала головой.
— Нет, но это не имеет значения, потому что я все равно виновна. И пусть полиция считает так, как считает.
Шарлотта открыла и закрыла рот.
— Я позволила Тормоду убить моего ребенка. — Голос Элоизы упал почти до шепота. — Я была примерно на четвертом месяце беременности. Поняла это не сразу — знала слишком мало. Потом, когда я поняла, сказала Тормоду. Это было, когда я только познакомилась с вами. Мы поехали в деревню не из-за смерти Мины. Мне сделали аборт. Я только там и узнала. Тормод сказал, что так нужно, потому что я не замужем и то, чем мы занимались, неправильно. Он сказал, что ребенок еще не сформировался, что это будет просто как… как небольшой сгусток крови.
Элоиза так побледнела, что Шарлотта испугалась, как бы она не упала, но не отважилась сдвинуться с места, чтобы помочь ей. Слова шли из агонии столь глубокой, что она могла взорваться.
— Он солгал мне. Это был мой ребенок!
Шарлотта почувствовала, как по щекам побежали слезы, и руки непроизвольно потянулись к животу, где, в чреве, находился ее собственный ребенок.
— Это было мое дитя, — сказала Элоиза. — Мне даже не позволили к нему прикоснуться. От него сразу же избавились.
Тишина наполнила комнату, но теперь уже ничто не могло сдержать боль.
— Вот почему я убила его, — сказала наконец Элоиза. — Как только почувствовала себя лучше, он предложил мне прокатиться в карете. Я вытолкнула его из экипажа, и он попал под копыта лошадей и колеса другой кареты. Это его не убило, только покалечило. Мы привезли его домой, и там, наверху, страдая от невыносимой боли, зная, что никогда больше не будет ходить, он и лежал. Я поднималась туда и смотрела на него. Вы знали, что он был парализован? Не мог двигаться, не мог даже говорить — лишь смотрел на меня с ненавистью столь сильной, что у него от нее должно было гореть все тело. Мой родной брат, которого я любила всю жизнь. Я стояла в изножье кровати и смотрела на него. Я ни о чем не сожалела. Я ненавидела себя и ненавидела его. Меня даже посещали мысли о самоубийстве. Не знаю, почему я себя не убила. Но его мне было не жаль. Я просто не могла его пожалеть… Я все еще вижу тельце моего ребенка — мысленно. Врач сказал, что я больше никогда не смогу иметь детей. Вот что они со мной сделали.
