Эпизод с девочкой и котятами в траве. Девочка улыбалась во весь рот, нежно гладила обоих котят сразу, а Люси думала о другом фильме, о фильме спрятанном, о том, который идет параллельно и сейчас впечатывается в мозг.
— Как бы мне хотелось, чтобы они остались со мной… Очень-очень жалко… А ты их еще принесешь?.. Сестра Мария Голгофская терпеть не могла кошек… А я их обожаю… Ой да, да, кроликов я тоже ужасно люблю… Сделать им больно? Почему ты так говоришь?.. Нет, никогда, ни за что!
Люси записывала одно предложение за другим, отмечая про себя, что за ирония стоит за этими предложениями. Никогда не сделаю больно кроликам? В то самое время, когда на «нижнем слое» этого самого фильма эта самая девочка вместе с одиннадцатью другими безжалостно убивает этих самых кроликов… Что могло изменить ребенка до такой степени? Она подчеркнула тремя жирными красными чертами «сестра Мария Голгофская». Может быть, ребенка содержали в каком-то монреальском монастыре? Или в католическом учебном заведении? Где, в каком учреждении могли бы сосуществовать религия и медицина?
Следующий эпизод — странный: камера то приближается к малышке, то удаляется, как бы дразня ее, подтрунивая над ней. А девочка сердится. Глаза у нее здесь совсем другие.
— …Оставь меня в покое, я не хочу… Мне грустно из-за Лидии, всем грустно, а ты веселишься… — Ребенок отталкивает от себя камеру. — Убирайся отсюда!
«Что случилось с Лидией?» — записала Люси и обвела имя. Камера в это время вертелась вокруг девочки, и от этого шла кругом голова. Остановка камеры. Следующая сцена. Пастбище.
Каролина Каффей выключила проектор и сглотнула, прежде чем продолжить:
— Больше никакого текста нет — только ужасные крики в сцене с кроликами. Но есть зато кое-какие детали, которые могут вас заинтересовать: когда я внимательно всматривалась в некоторые эпизоды, мне удалось заметить перемены в лице девочки. В ряде кадров у нее не хватает переднего зуба, а кроме того, пусть даже это не очень четко видно, кое-где появляются новые веснушки. Волосы между тем всегда одной длины, по-видимому, ребенка регулярно стригли.
— То есть девочка подросла за время съемок? — подумал вслух Кашмарек.
— Да, очевидно, так. Короткометражку снимали не одну неделю, даже не один месяц — это точно. И если приглядываться, заметно, как рот девочки становится все более напряженным — и рост напряжения вполне соответствует переменам в тексте, который она произносит. Все происходит на экране чересчур быстро и, возможно, чересчур схематично для того, чтобы можно было извлечь из этого основательные выводы, но у меня ощущение, что физическое состояние ребенка ухудшалось. К концу — никаких улыбок, лицо невыразительное, нездоровое. В ряде сцен, хотя они сняты при ярком свете, зрачки расширены.
Люси вертела в пальцах ручку, вспоминая эпизод с кроликами, страшную ярость, полностью овладевшую детьми.
— Наркотик… или лекарства…
Каролина кивнула:
— Видимо, да. Очень возможно.
Она закрыла блокнот и встала.
— Вот и все, что я могу вам сообщить. Распечатку файла с анализом увиденного пришлю вам почтой. Мадемуазель, господа…
Специалистка по расшифровке немого кино дала Кашмареку взглядом понять, что подождет его за дверью, и вышла. Ни единого вопроса о деле, которым они занимаются, ни малейшей эмоции по поводу увиденного. Профессионалка. После ее ухода майор хлопнул в ладоши, и все взгляды обратились на него.
— Обдумайте хорошенько то, что сказала мадам Каффей. И думаю, нам стоило бы поблагодарить Энебель за подарочек: такое милое нашла нам занятие посреди лета.
Все головы повернулись к Люси, во взглядах ясно читались недобрые слова, которые коллеги готовы были сказать в ее адрес. Люси в ответ улыбнулась: надо же было как-то отреагировать. Кашмарек снова заговорил:
— Отлично. Каждый знает, что ему делать?
Молчаливое согласие.
— Тогда — за работу!
Оставшись одна перед компьютером, Люси еще раз вгляделась в стоп-кадр. Девочка на качелях. Провела пальцами по губам ребенка, словно бы улыбавшегося ей. Сама невинность.
Господи, она и так не в состоянии ответить себе ни на один вопрос, а тут еще Шарко… Все-таки ей беспокойно: почему он молчит? Посмотрела на телефон. Кто он на самом деле, этот аналитик, способный воссоздать по деталям психологический облик убийцы, этот человек, о котором она все время думает? Что у него за прошлое, что у него за послужной список? С какими такими жуткими делами он сталкивался раньше, когда был моложе? Она позвонила в Главное управление национальной полиции, где можно было получить информацию о любом служащем во французской полиции офицере: законченные дела, расследования, которые он ведет сейчас, возможно — мнение о нем начальства… Нечто вроде жизнеописания. Представившись, она попросила дать ей доступ к документам о карьере Франка Шарко. Цель? Ей нужно вернуться к одному из его дел. Ну, будет ее запрос зарегистрирован, это не имеет значения.
Немного погодя вежливо ответили, что запрос лейтенанта Энебель не может быть удовлетворен по причинам, которых ей не сообщат. Прежде чем закончить разговор, она спросила, а не интересовался ли кто-нибудь ее собственным досье. Ей ответили, что да, позавчера на ее досье поступал запрос от Мартена Леклерка, главы Центрального управления по борьбе с преступлениями против личности.
Люси, раздраженная услышанным, бросила трубку. Значит, Шарко и его шефу можно преспокойно рыться в ее досье, знакомиться с ее прошлым, а сам этот негодяй остерегается к себе подпускать!
Действительно, им-то незачем стесняться!
Люси вздохнула и снова посмотрела на экран, на девочку. Монреаль… Канада… Сегодня эта незнакомка вдвое старше ее самой. И, очень может быть, живет и сейчас где-то в этой далекой стране, в самой глуши, и держит при себе все тайны пережитой ею кошмарной истории.
28
Голос Микаэля Лебрена звучал в трубке холодно и властно:
— Шарко, где вы?
— В такси. Хочу купить бутылку египетского виски начальнику и кое-какие сувениры. Передайте Нахед, чтобы не ждала меня в гостинице, я встречусь с ней в комиссариате сразу после обеда.
— Нет, вы встретитесь там со мной, причем ровно в четырнадцать часов. Мне звонил Нуреддин, он в бешенстве. Потрудитесь вернуть украденные вами фотографии как можно скорее — это в ваших интересах. И не рассчитывайте отныне на то, что перед вами откроются все двери — дохлый номер.
— Ничего страшного. Из этой папки так и так уже ничего не вытянешь.
— Не премину известить ваше начальство о том, как вы себя ведете.
— Да уж, доставьте шефу удовольствие, он будет в восторге.
Молчание. Шарко прижался лбом к стеклу. Самый север города, краски по мере приближения к кварталу тряпичников тускнеют…
— Как ваша голова? — неожиданно спросил Лебрен.
