— Что?
— У вас вчера болела голова.
— A-а, да, сегодня намного лучше.
— Ведите себя до отлета — напоминаю, вы отбываете из Каира сегодня вечером — как положено, без малейших отклонений.
Шарко вспомнил обгоревшее лицо Атефа Абд эль-Ааля, труп которого медленно разлагался сейчас под солнцем пустыни.
— Ну что вы! Конечно, ни малейшего отклонения! Поверьте!
— Вам? Да я скорее поверил бы гремучей змее, чем вам!
Лебрен, сухо распрощавшись, повесил трубку. У этих посольских явно повышенная чувствительность, и они требуют соблюдения протокола, как будто это главное. Исполнители… Ничего общего со взглядами Шарко на то, каким должен быть полицейский.
Черная машина остановилась на полпути, просто потому, что путь этот кончился. Дальше — никакого асфальта, только земля и камни, разве что на пикапе можно было бы проехать или уж на внедорожнике. Водитель-араб объяснил ему на весьма приблизительном английском, что добираться отсюда до центра «Салам» надо пешком и это довольно просто: достаточно идти прямо и не дышать.
Шарко пошел прямо. Навстречу тому, чего и представить-то нельзя. По каирской свалке, приближаясь к ее пульсирующему сердцу. С двух сторон от узкой тропинки раздувшиеся от жары и гниения черные и синие мешки поднимались так высоко, что заслоняли небо. Над всем этим описывали правильные круги коршуны с грязными перьями. То тут, то там виднелись кое-как слепленные в подобие жилья груды проржавевшего листового железа, канистры. Свиньи и козы чувствовали себя здесь так же свободно, как автомобили за границами свалки. Прикрыв нос рубашкой, он прищурился. Наверху мешки с отбросами время от времени подрагивали.
Люди. Здесь, среди помойных гор, жили люди.
Он продвигался вперед по этому городу отчаяния и постепенно открывал для себя его население — тряпичный народец, который рылся в отбросах, чтобы выжать из них последнее, чтобы найти лоскуток ткани или обрывок бумаги, за которые удастся получить хотя бы грош. Сколько человек здесь обитает, в этих трущобах? Тысяча? Две тысячи? Шарко подумал о трупоядных насекомых, которые паразитируют на мертвых телах вплоть до окончательного их разложения. Сюда привозили мешки с мусором со всего города, и эти люди, подобно собакам, рвали пластиковую оболочку и вытаскивали бумажки, железки, все подряд, даже вату из использованных памперсов…
Показалась стайка ребятишек, дети подбежали к Шарко, облепили его. Каковы бы ни были условия жизни, дети остаются детьми: они улыбались забредшему сюда горожанину, жестами показывали: сфотографируйте нас телефоном. Даже денег не просили — всего лишь капельку внимания. Шарко, растрогавшись, вступил в игру. После каждого щелчка камеры ребятишки с измазанными сажей лицами подбегали к нему, заглядывали в телефон и хохотали. Маленькая чумазая девочка взяла руку комиссара и стала нежно ее гладить. Одежда малышки была сделана из мешка от цемента, но никакая нищета, никакая грязь не могла скрыть ее красоты. Шарко присел на корточки, положил руку на грязные волосы ребенка.
— Ты похожа на мою дочку… Вы все на нее похожи…
Он пошарил в карманах, выгреб три четверти всех имевшихся у него денег и раздал ребятишкам. Несколько сотен фунтов для него мало что значили, зато для них были равны тоннам отсортированного тряпья. Галдя и пытаясь отобрать друг у друга деньги, дети наконец исчезли в многоцветных проулках.
Полицейский задыхался. Он побежал вперед — все так же прямо перед собой. От Египта у него все внутри переворачивалось. Он вспомнил Париж, атмосферу, в которой живут его земляки, живут со своими мобильниками, машинами, модными солнечными очками в волосах… И еще жалуются, когда поезд на пять минут опаздывает!
За последними горами отходов стало просматриваться что-то вроде строений, в которых могли бы жить люди. Шарко сделал еще несколько шагов, и ему открылись халупы, смахивающие на жалкое подобие социального жилья. Чуть подальше выстроились лавочки торговцев и уже настоящие дома, если их можно так назвать, с вывешенным за окна разноцветным бельем, с козами, пасущимися на крышах. Комиссар обнаружил даже монастырь — The Coptic Orthodox Community of Sisters.
[16]
Одетые в форму дети маршировали по двору с песнями и молитвами. И здесь тоже люди имели право на жизнь — вопреки всему.
Наконец он добрался до больницы медицинского центра «Салам». Серое, вытянутое в длину здание, примерно в таких размещаются диспансеры. Внутри пахло нищетой и шло сражение ненадолго вышедших из тени людей с невозможным. В зале ожидания приемного покоя — помещении, где пациентам положено находиться, пока не позовут к врачу, все какое-то шаткое, ненадежное: скудная меблировка, не раз чиненные стулья, столики, двойные двери с круглыми окошками типа дверей операционных из египетских фильмов сороковых годов… По углам свалены коробки с наборами лекарств и медикаментов, на крышках которых — эмблема французского Красного Креста…
Шарко обратился по-английски к медсестре, которая сидела в этом зале ожидания рядом с ребенком-астматиком, дышавшим тяжело, со свистом, поспрашивал других и постепенно добрался до кабинета директора больницы Taxa Абу Зеида. Этот человек оказался нубийцем, и черты его сохранили всю историю народа: темная кожа, толстые мясистые губы, усы ниточкой, широкий нос. Директор что-то набирал на клавиатуре старенького, тоже не раз отремонтированного компьютера, за такой во Франции никто бы не дал и десяти евро. Шарко постучал в открытую дверь:
— Можно?
Нубиец поднял глаза и ответил по-английски:
— Да?
Шарко коротко представился: полицейский комиссар из Франции, командированный в Каир. Доктор, в свою очередь, рассказал, что тут делает. Убежденный христианин, он вместе с сестрами из коптского монастыря поддерживает, как может, существование детских яслей, больницы, приюта для инвалидов и родильного дома. Главная задача больницы — лечить и обучать правилам гигиены заббалеен, «людей мусора». А «люди мусора» — это больше пятнадцати тысяч тряпичников, живущих в домах вокруг «площадки», плюс пять тысяч обитателей самой свалки.
Пять тысяч… Вот, значит, сколько их… Шарко подумал о чумазой девочке, которая так ласково прижималась к нему, и на несколько минут забыл о расследовании — ему хотелось знать:
— Я видел на улицах Каира бедняков, видел детей, которые собирали отбросы и укладывали их на повозку, запряженную ослом. Таким ребятишкам нет еще и десяти. Они и есть тряпичники?
— Да, и они тоже. На самом деле заббалеен больше ста тысяч, и собраны они в восьми трущобных кварталах столицы. Каждый день рано утром мужчины и дети постарше уходят из своих бидонвилей в Каир с тележками, чтобы собирать городские отходы. Женщины и маленькие ребятишки потом сортируют этот мусор, после чего отобранное продается перекупщикам, которые, в свою очередь, отвозят товар в местные пункты вторичного использования сырья. Органические отходы достаются свиньям, и вообще дело поставлено хорошо, девяносто процентов отбросов тем или иным способом перерабатывается или используется повторно. С точки зрения экологии модель была бы превосходна, если бы только не соседствовала с крайней нищетой. Наша миссия — внушить этим людям, что они — люди.
