Было одиннадцать часов утра, и я застал в академии только одну Симону. Студию заливал солнечный свет, и фото Кэти уже не висело на стенах, но стоило мне вдохнуть специфический запах канифоли, полированных досок и въевшегося пота, как все мгновенно воскресло в моей памяти: подростки на роликовых досках, их крики на темной улочке внизу, топот и гомон в коридоре, голос Кэсси за спиной, суровая серьезность нашего визита.
Фотография в рамке лежала на полу. Сзади к ней был приделан как бы кармашек из наклеенной бумаги, а сверху лежал дневник Кэти. Школьная тетрадка, в каких пишут на уроках, с разлинованными страницами и оранжевой обложкой.
— Его нашла Паула, — произнесла Симона. — Она уже ушла, но я могу продиктовать вам ее телефон.
Я взял тетрадку.
— Вы его читали? — спросил я.
Симона кивнула.
Она была в узких черных брюках и мягком черном свитере. Странно: в этой одежде Симона смотрелась еще более экзотично, чем в длинной юбке и трико. Ее огромные глаза были так же сумрачны и неподвижны, как в тот день, когда мы сообщили ей о смерти Кэти.
Я сел на пластиковый стул. На обложке было написано: «Личный дневник Кэти Девлин. Это не для вас. Не открывать!!!» — но я его все-таки открыл. Тетрадь оказалась заполнена примерно на три четверти. Страницы исписаны аккуратным круглым почерком, едва начинавшим проявлять индивидуальность: смелые росчерки на «у» и «з» и большая Д в виде огромной закорючки. Пока я читал, Симона сидела напротив меня и наблюдала, сложив руки на коленях.
Дневник описывал события примерно восьми месяцев. Сначала записи шли ежедневно, каждая в полстранички, потом становились более редкими, раз в две-три недели. Почти все посвящены балету. «Симона говорит, что мои арабески стали лучше, но мне все еще приходится думать о движении всего тела, а не одной ноги, особенно с левой стороны, где линия должна быть полностью прямая». «Мы разучиваем новый танец для новогоднего вечера, он будет под музыку „Жизель“. Я должна делать фуэте. Симона говорит — помни, так Жизель показывает своему парню, что у нее разбито сердце, как сильно она по нему скучает, это ее последний шанс, и я должна исходить из этого. Танцевать нужно примерно так», — и дальше шли непонятные рисунки и значки, похожие на какой-то музыкальный шифр. В тот день, когда Кэти приняли в Королевскую балетную школу, бумага была испещрена восклицательными знаками и звездочками, а запись сделана большими буквами: «Я ПРОШЛА! ПРОШЛА! Я ВСЕ-ТАКИ ПРОШЛА!!!»
Она писала, как проводила время с друзьями: «Мы переночевали дома у Кристины, ее мама дала нам какую-то странную пиццу с оливками, мы играли в „правду или расплату“. Бет нравится Мэтью. Мне никто не нравится; большинство танцовщиц выходят замуж по окончании карьеры, тогда мне будет уже тридцать или сорок. Мы накрасились, Марианна выглядела здорово, но Кристина наложила слишком много туши и стала похожа на свою маму!» Первый раз, когда ее с подругами пустили одних в город: «Мы сели на автобус, поехали покупать вещи в „Мисс Селфридж“. Марианна и я купили одинаковые топы, но у нее розовый с пурпурной надписью, а у меня светло-голубой с красной. Джессика не могла поехать, и я купила ей заколку для волос с цветочком. Потом мы отправились в „Макдоналдс“. Кристина сунула палец в мой соус барбекю, а я в ее мороженое. Мы так ржали, что официант пригрозил нас выставить, если мы не перестанем. Бет спросила, не хочет ли он мороженого с барбекю?..»
Кэти примеряла пуанты Луизы, терпеть не могла капусту, ее выгнали из класса на уроке ирландского языка за то, что она писала сообщения Бет. Обычный ребенок, веселый, целеустремленный, порывистый и слегка небрежный в пунктуации; ничего особенного, не считая танцев. Но понемногу между строчек, словно нарастающее пламя, пробивался страх. «Джессика грустит, потому что я собираюсь в балетную школу. Она плачет. Розалинда говорит, что, если я уеду, Джессика убьет себя. Это будет моя вина; я не должна вести себя эгоистично. Я не знаю, что делать: если спрошу маму и папу, они могут меня не пустить. Не хочу, чтобы Джессика умерла».
«Симона сказала, что я больше не могу болеть, поэтому вечером я заявила Розалинде, что не хочу это пить. Розалинда говорит, я должна, иначе не смогу хорошо танцевать. Я испугалась, потому что она очень злая, но я тоже была злая и сказала, что ей не верю, она просто хочет, чтобы я болела. Она говорит, что я об этом пожалею. Джессика не станет общаться со мной».
«Кристина на меня злится, она пришла во вторник, а Розалинда сказала ей, что она для меня недостаточно хороша. Мол, я пойду в балетную школу, Кристина не верит, что я не говорила. Теперь Кристина и Бет не будут говорить со мной, Марианна пока разговаривает. Я ненавижу Розалинду! Ненавижу, ненавижу, ненавижу».
«Вчера дневник лежал у меня под кроватью, а сегодня я не могла его найти. Я ничего не сказала, но когда мама повела Розалинду и Джессику к тете Вере, поискала в комнате Розалинды. Он лежал у нее в гардеробе, в коробке из-под обуви. Я боялась брать, потому что теперь она узнает и здорово рассердится, но мне все равно. Я буду держать его у Симоны и писать, когда занимаюсь одна».
Последняя запись была сделана Кэти за три дня до смерти. «Розалинда жалеет, ей так плохо, что я уеду. Она боялась за Джессику. Переживала, что я уеду так далеко. Она тоже будет скучать. Обещала мне подарить счастливый амулет, чтобы я хорошо танцевала».
Ее голос чисто и звонко звучал с исписанных страниц, кружась вместе с пылинками в солнечном луче. Кэти уже год как умерла, ее кости лежали на сером и унылом кладбище в Нокнари. После суда я почти не думал о Кэти. Если честно, даже во время следствия она не так уж сильно занимала мои мысли. Жертва — это человек, с которым вы никогда не познакомитесь. Для меня Кэти являлась набором снимков или слепком с чужих слов; значение имела только ее смерть и цепочка дальнейших обстоятельств. То, что случилось в Нокнари, затмило все, чем она была или могла стать в будущем. Я представил пустую студию, голый деревянный пол и как Кэти лежит на животе и пишет свой дневник, двигая лопатками, а музыка вальсом кружится вокруг нее.
— Если бы мы нашли его раньше, это могло что-нибудь изменить? — спросила Симона.
Ее голос заставил меня вздрогнуть: я забыл, что она рядом.
— Вряд ли, — ответил я, сказав неправду, но ей хотелось это слышать. — Здесь нет ничего, что указывает на причастность Розалинды к каким-либо преступлениям. Есть упоминание, что Розалинда заставляла Кэти что-то пить, но она легко это объяснит, заявив, что это были, например, какие-нибудь витамины. И амулет ничего не доказывает.
— Но если бы мы отыскали его до того, как ее убили, — тихо заметила Симона, — тогда…
На это мне нечего было возразить.
Я убрал дневник и кармашек из бумаги в пакетик для улик и отправил к Сэму. Тот пристроит их куда-нибудь в подвал, рядом с моими старыми кроссовками. Дело закрыто, и улики уже не нужны, пока — и если — Розалинда не сделает то же самое с кем-нибудь другим. Я бы предпочел послать дневник Кэсси — в качестве безмолвной и никчемной просьбы о прощении, — но она больше не занималась данным делом, и я не был уверен, что она правильно меня поймет.
