Когда он так спит, на нем можно зеленкой написать слово
«баю-бай!» – не проснется. Разве только учует запах селедочной головы.
Селедочные головы – это его пунктик, даже если обычные коты на них давно не
смотрят. Депресняк же готов мусорный контейнер прогрызть, если там на дне хотя
бы жалкий селедочный глаз, не говоря уже о всей голове. Есть он их, правда, не
ест. Только таскает.
В общем, пришли мы в мою школу. Теперь у входа там стоит
охранник – крутой такой кадр лет шестидесяти, с дубинкой, с баллончиком, с
наручниками, с кобурой. При мне я не помню, чтобы школа так охранялась. Просто
сидел за столом мужик какой-то и все беспокоился, чтобы у него газету с
кроссвордами не уперли.
На школу никто особо не нападает, и кадр от нечего делать не
пускает в школу родителей. Только родители все равно прорываются. Соберутся
мамочки толпой человек в пятнадцать и сметают его вместе с желтыми листьями. А
старичок и сделать ничего не может. В кобуре у него бутерброды.
Нас с Даф он пропустил. У него зрение так отфильтровано, что
тех, кто младше семнадцати-восемнадцати, он не замечает. Проходи хоть весь
район. А вот если бы бабка какая-нибудь была, из тех, что прибегают первоклассникам
носы вытирать, тут все: «Стой, бабка! Оружие – наркотики – взрывчатка есть?»
Мы с Даф посмотрели расписание и поднялись на третий этаж, к
кабинету математики. У кабинета скитался Боря Грелкин. Он сломал крайнюю
фалангу среднего пальца на правой руке, и ему наложили гипс. В школу ходит, а
писать – нельзя. На случай, если кто-то из учителей будет настаивать, он себе
справочку заламинировал. Математичка бездельников терпеть не может и гонит его
в коридор.
Грелкин сказал, что, когда гипс снимут, он попросит, чтобы
ему капли глазные прописали. Он узнал, есть такие капли, когда читать нельзя:
буквы расползаются и все видно только в лупу. Он все уже продумал: справку
возьмет, а капать не будет. Все-таки удобно, когда у тебя тетя – участковый
врач.
Когда урок закончился, все хлынули в коридор. Парни нас
сразу окружили, даже те, с которыми я раньше особо и не контачил. Начались
обычные расспросы: «Как ты? Как дела?» Девчонки особенно не здоровались и
держались в стороне. Только одна или две подошли, но Даф убеждена, что это
ровным счетом ни о чем не говорит. Это чисто женское. Они друг на друга даже и
не смотрят, а все равно спиной видят. Это только девушка может догадаться
высматривать вас в стекло, где отражается отражение из еще одного стекла.
– А почему они все в куче стоят и шепчутся? – спросил я.
Даф предположила, что это обычная реакция женщин племени на
всякую нестандартную ситуацию. Если в пещере появляется тигр, они сбиваются в
кучу, выталкивают к нему зазевавшегося старичка, чтобы проверить зверя на
хищность, и ждут развития событий. Если события развиваются неблагоприятно, то
вперед постепенно выталкиваются старушки, и так, пока зверь не насытится.
– А что же храбрые охотники? – спросил я.
– Храбрые охотники спорят, кто первый проявит чудеса
героизма, и уступают друг другу честь бросить копье первым. Зато если тигр
умрет, подавившись старушкой, вождь непременно напялит его шкуру. На вопросы
других вождей он будет многозначительно отмалчиваться или, отрывая комарам
крылышки, рассуждать о преимуществах каменного топора в сравнении с дубиной…
Тут Даф спохватилась, что у нее потемнеют перья, и
замолчала. С ней вечно так: ляпнет что-нибудь, а потом мучается, хорошо это
было или плохо с нравственной точки зрения.
Одна девчонка, Алиса, которую я когда-то раза два проводил
домой и один раз даже ел у нее в гостях котлеты, подошла ко мне и сказала:
– Чего не звонишь?.. А это еще кто? Привет!
Если бы можно было убить словом «привет!», то Даф была бы
убита наповал. Однако она выжила.
Даф, как всегда, была спокойна, как богиня. Гладила кота и
всем улыбалась, приветливо, но без заискивания. Когда один болван спросил, в
каких мы с ней отношениях, она сказала, что она моя дочь от первого брака. К
слову сказать, болван этот и полтора года назад был болваном. Видно, это
лечению не поддается.
Откуда-то образовалась Галина Валерьевна, завуч. Яркая
личность. Слышит только себя, но все обо всех знает. Я думал, она уже и забыла,
кто я такой. Ничуть. Обежала вокруг меня раз десять и очень громко сказала:
– Я тебе так завидую! О тебе знает вся наша школа! Ты
учишься в гимназии самого Глумовича, знаменитого педагога-новатора, и имеешь
возможность впитывать его гениальные методики!
Даф даже поперхнулась. Учитель-новатор! Это о Глумовиче! Да
этот новатор двадцать окурков съест с кашей за милую душу, только ногой топни.
– Глумович рассказывал о тебе на недавнем совещании в
министерстве. Приводил тебя в пример, как личность, способную к
самостроительству… Я рада, Буслаев! Очень рада и горда! – продолжала
Валерьевна.
Я испугался, что это никогда не закончится, но тут на втором
этаже какой-то юный гений вбежал головой в стекло, и Галина Валерьевна умчалась
вручать ему за это орден.
Даф потом не верила, что юный гений сделал это сам.
Утверждала, что я виноват. Если не сознательно, то бессознательно, просто
потому, что мне хотелось, чтобы завуч ушла. «Ты когда людям на ноги смотришь,
они уже спотыкаются», – сказала она.
Тут снова прозвенел звонок, и все наши поплелись на
биологию. Мы не стали ждать новой перемены и ушли. Я уже вроде как утолил
любопытство.
На обратном пути Даф была не слишком веселой. Она все никак
не может привыкнуть. Говорит, странно все у нас, у людей. Мелкие мы, суетливые,
зажатые, без полета… Политики, музыканты, актеры, олигархи – вроде бы первые
люди, а ведь на всех и эйдоса целого не наскребется. Все сто лет назад продано,
и даже дыра заложена. Лет же через …дцать или …сят, когда можно будет оценить
работу поколения, пройденный нравственный путь и так далее, первой окажется
безызвестная Марья Николаевна, которая всю жизнь проработала нянечкой в
интернате и о которой никто никогда и слыхом не слыхивал.
Причем даже и про Марью Николаевну накопают, что она порой
ворчала и иногда таскала домой казенное хозяйственное мыло. Но это все мелочи.
Идеал потому и идеал, что недосягаем.
Душа человеческая как яблоко – с одного конца растет, с
другого ссыхается. В ней все, что угодно – и пропасти, и провалы, и старые
шрамы. Она и всесильна, но она же и беспомощна, и наивна, и глупа. Иногда она
движется вперед, иногда откатывается. И тогда эйдос погибает…
