Комиссионер трясется от ужаса. Пахнет разогретым
пластилином, на полу натекает клейкая лужица.
Наконец, когда комиссионер близок к тому, чтобы совсем
расплавиться от тревоги и тоски, Чимоданов снисходит и роняет на его пергамент
продлевающую регистрацию печать. Старичка уводят под ручки, Чимоданов же,
важный, как помесь индюшки с языческим истуканом, уже разбирается со следующим
визитером.
С теми, кто сдал эйдос в аренду, Чимоданов расправляется еще
круче. Вампиря чужой страх и напитываясь им, как клоп кровью, он как бы
невзначай обращается к Мефу или Улите, зная, что его слышит вся очередь:
– Почему такой-то сякой-то не пришел?
– Его сбил грузовик. Он пролетел семьдесят метров и
размазался о крышу морга, – говорят Меф или Улита, уже знающие, какого ответа
от них ждут.
– Фи! Ну это неуважительная причина. Аренду мы ему не
продлеваем.
– Но, Петруччо! – пугались Улита или Меф.
– Не спорить! Смерть вообще самая неуважительная из всех
причин! – веско, явно подражая Арею, у которого он и похитил эту фразу,
произносит Чимоданов.
Очередь трясется и дрожит. Закладчики эйдосов стоят с
пепельными лицами и торопливо размышляют, чем подмазать этого грозного юнца с
торчащими волосами. Многие уже жалеют, что вообще ввязались, особенно те, кто
заложил свой эйдос за банальные деньги. Деньги – это самая тоскливая и
одновременно самая вечная игра. В сущности, это прямая кишка человечества, в
которую что ни кинь, все ей мало. Уже много веков люди все никак не могут
понять, что нет смысла копить деньги. Хоронят все равно без бумажника.
Ну а Чимоданов? Что Чимоданов! Быть ему со временем крупным
чиновником мрака, если, конечно, до того не оторвется у него тромб и, закупорив
сердечные сосуды, не сведет на нет все его бюрократические усилия.
* * *
В обычное время дорога на чердак заняла бы минут десять, но
сейчас, утопая в снегу по пояс, Меф добирался туда едва ли не полчаса.
По дороге он стал свидетелем интересного разговора между
двумя молодыми людьми, один из которых, судя по всему, инструктировал другого,
как построить девушку.
– Ты ей скажи: «Мне, блин, мои нервы дороже отношений с
тобой, блин!» – советовал первый, долговязый, похожий на удочку в лыжной
шапочке.
– А можно не говорить «блин»? К тому же два раза? –
сомневался второй, коротенький, зато в меру широкий.
Долговязый честно задумался.
– Нет, лучше все-таки сказать! Без «блин» она не поймет, что
ты настроен серьезно. «Блин» тут усиливающее слово, имеющее эмоционально
окрашенный оттенок!
«О, филологи!» – подумал Меф с уважением.
Вскоре филологи слиняли в один из чудом расчищенных
переулков, из которого навстречу Мефу вынырнули маленький мальчик и его мама.
Мальчик был многократно обмотан длинным шарфом, который использовался еще и как
поводок. Мальчик упорно лез наверх, на гребни сугробов, а мама всякий раз
сердито сдергивала его за шарф.
– А вот это вы напрасно! Детям надо позволять все, иначе из
них никогда не вырастут настоящие негодяи! – сказал ей Меф.
Мама от неожиданности выпустила шарф и, воспользовавшись
этим, чадо закатилось в снежную траншею между сугробами и стеной дома.
Наконец, вымокший, с брюками, которые могли бы принадлежать
провалившемуся под лед полярнику, Меф добрался до нужного ему подъезда.
– Ты к кому? – неприветливо спросила консьержка.
Это была пожилая усатая женщина, возникшая, казалось, на
пустом месте из одной идеи «не пущать!». Эта идея так явно отпечатывалась на ее
лице, что Меф подумал, что с ней лучше не общаться. Ничего нового и глубокого
она сказать не сможет.
Экономя слова, Меф ласково посмотрел на нее. Газета, которую
консьержка читала, вдруг вспыхнула сама собой, а два телефона – сотовый и
обычный – начали трезвонить разом, захлебываясь от внезапно нахлынувшего на них
приступа болтливости.
Пока консьержка бестолково колотила газетой по столу и
хваталась за телефоны, Меф спокойно прошел к лифту, поднялся на верхний этаж и,
вскарабкавшись по железной лесенке, толкнул дверь. Он оказался на низком
чердаке с многолетними следами голубиного помета на балках.
Даф и правда была тут. Она сидела к нему спиной у слухового
окна и играла на флейте. Меф услышал тихие мелодичные звуки, органичные, как
дыхание. Даф была в светлой дубленке, без шапки. Капюшон откинут. Волосы – а
это был едва ли не первый случай, когда она не собрала их в два хвоста, –
разметались по плечам.
Меф немного озадачился. Как многие мужчины, он медленно
привыкал к переменам и предпочитал, чтобы девушка выглядела всегда одинаково и
более-менее предсказуемо. «Какие у нее слабые плечи!» – подумал Буслаев с
нежностью.
Даф не обернулась, но звук флейты на краткий миг стал резче
и пронзительнее. Балка над головой Мефа треснула, перерубленная надвое.
– Эй, ты чего? – возмутился Меф.
– Да так… Не люблю, когда меня жалеют, – сказала Даф,
отрывая от губ флейту.
Меф подошел и опустился рядом. Это он сколотил из ящиков
скамейку, на которой сидела Даф. Чердак, откуда открывался вид на бульвары, был
их секретом. Выбрала его Даф. Меф же натаскал сюда всяких теплых вещей,
консервов и даже кровать-раскладушку, не столько старую, сколько неудобную. «А
ведь неплохо получилось в результате», – довольно подумал Меф.
– А кто говорит, что плохо? – весело возмутилась Даф.
С ней было просто. Она слышала мысли Мефа синхронно, в
режиме он-лайн. Первое время Мефа это озадачивало, потом он привык и научился
экранировать те из них, что для Даф не предназначались. С другой стороны,
находиться постоянно начеку было сложно. В конце концов, она была его
хранителем, знавшим последовательность цифр к кодовому замку его души.
– Сегодняшнее утро ты провел с Мошкиным! – неожиданно
сказала Даф.
– Откуда ты знаешь?
– Ну… ты пропитался им, что ли.
– ЧЕГО-О???
– Ну не знаю. Я так чувствую. Это только кажется, что люди
твердые. На самом деле они как губки, пропитанные краской. Одна, скажем, синей,
другая красной. Если губки хотя бы на миг соприкоснутся или скажут друг другу
просто «привет!», это будет заметно.
– И как тебе Мошкин? Нравится? – спросил Меф.
