Даф улыбнулась и стала играть. После того, как на флейте
только что играл Меф, это был своего рода отсроченный поцелуй. Тонкие грустные
звуки перетекали, сливались, околдовывали. Мефодию чудилось, что она, подобно
пауку, плетет мудреную, выверенную паутину, на которой дрожат капли росы.
– Вот мы тянем, тянем, а ты не боишься? – вдруг переставая
играть, спросила она Мефа.
– Чего боюсь?
– Потерять любовь? Ну не сейчас, а когда-нибудь… пусть через
много лет? Что она выдохнется, выветрится, ослабеет? Мало ли что может
произойти с любовью?
– Нет, – сказал Меф.
Даф удивленно окинула его взглядом:
– Почему?
– Почемушто… Теряешь всегда только то, что боишься потерять.
Как-то, еще классе в пятом, у меня в кармане лежали старый никчемный маркер и
новый дорогой перочинный нож. Как ты думаешь, что я больше боялся потерять? И
что в конце концов потерял?
Даф улыбнулась и, ничего не отвечая, снова стала играть.
Звуки причудливо сплетались, ласкали. Мефодию чудилось, что они касаются его
щек и шеи прохладными дразнящими пальцами.
– Что ты делаешь? – спросил он.
Даф ответила не сразу, продолжая дразнить Мефа
неуловимо-сладкими прикосновениями маголодий.
– Да ничего… Просто импровизирую. А теперь послушай вот это!
Даф чуть наклонила голову, и флейта вдруг издала серию
быстрых озорных звуков, внезапно оборвавшихся на высокой резкой ноте. Даф
насторожилась. Оторвав инструмент от губ, она посмотрела на Мефодия.
– Мне это не нравится, – сказала она.
– Что именно?
– Звук флейты. Она предупреждает. У кого-то неприятности.
Именно сейчас.
– У кого?
Флейта, лежащая на коленях у Даф, вновь издала тот же
тревожный звук.
– Это женщина… Довольно взрослая, влюбчивая, вспыльчивая, с
сильным характером, с перепадами настроения… – сказала Дафна, вслушавшись.
– УЛИТА!
– Ты сегодня видел ее?
– Нет, – вспомнил Меф. – Она, кажется, ушла куда-то ночью.
Ну да что с ней такое?
Даф быстро спрятала флейту в рюкзак и встала, почти касаясь
головой низких стропил.
– Ты не замечал? Она ходила все эти дни, точно с
обломившимся кинжалом в сердце. Раны не видно, но она есть… Даже улыбка у нее
такая была. С замедлением.
– Как это с замедлением?
– Ну словно человек говорит себе: «Это, наверное, смешно.
Даже скорее всего смешно. Надо улыбнуться, чтобы никто не заметил, как мне
плохо». И кривит губы. А губы у него как раскрывшийся шрам.
– А, ну да! Она же с Эссиорхом поссорилась! Ничего –
помирятся, ерунда, – небрежно сказал Меф.
Его, как мужчину, удивляла способность девушек устраивать
трагедии на пустом месте. Он еще по школе помнил, как вдруг ни с того ни с сего
посреди перемены то одна, то другая одноклассница начинала рыдать, громко, со
взвизгами. Почему, отчего? То ли гормоны бушуют, то ли смс-ку неприятную
получила – не разберешь. Урока через два та же страдалица уже ржет, как
кобылица, будто подруги недавно транспортировали к крану не ее, несчастную, с
подламывающимися коленями, а физкультурника Грызикорытова. Нет уж, у парней со
слезами хотя бы все ясно. Если кто-то плачет, значит, как минимум ногу сломал.
Даф с негодованием стукнула его по ноге:
– Меф! Ты мать поросенка! Нельзя так скверно думать о
девушках!
Буслаев озадачился. С его точки зрения, кто-то слишком долго
играл на флейте, а это все равно что надувать дырявый матрац.
– Чья я мать? – недоверчиво переспросил Меф.
– Чья слышал! Чтобы у меня перья не потемнели, приходится
называть предметы косвенно! – пояснила Даф.
– А… понял! – сказал Меф, запоздало соображая, что его
только что, по сути дела, назвали свиньей. – Мать поросенка – это еще терпимо.
Вот на мать щенка я бы уже обиделся…
– БУСЛАЕВ!!!
– Что Буслаев? Не я первый начал, между прочим. Может, Улита
и Эссиорх просто слишком далеко жили друг от друга? – предположил Меф.
– Для любви редкие встречи скорее праздник, чем помеха. Они
подкармливают воображение. Чем реже человека видишь, тем проще его любить.
Излишним общением можно только все испортить, – пояснила Даф.
– Принято к сведению, – сказал Меф. Ему пришло в голову, что
он-то с Даф живет на одном этаже, да и учится, можно сказать, в одной группе.
Даф деловито очертила носком круг в пыли чердака.
– Кажется, более-менее ровно! – сказала она озабоченно.
– А что ты хочешь?
– По снегу далеко не уйдешь! Придется телепортировать!
Подойди ко мне!
Меф приблизился не слишком охотно. Телепортировать – это
когда тебя в одном месте разбирают на миллионы атомов, а потом в другом месте
собирают заново. Причем не исключено, что это случится на дне болота или в
металлоконструкциях Останкинской телебашни. Кому как повезет. В магическом мире
давно перестали вести счет застрявшим телепортантам. Это происходит сплошь и
рядом, как автомобильные аварии в мире людей.
– Обними меня! Я перенесу нас к Улите… – велела Даф.
Меф обнял ее.
– Крепче!
Меф обнял ее крепче. Что ж, у телепортации, особенно у
данного ее вида, тоже есть свои плюсы. Теперь если они и окажутся вмурованными
в стену, то, во всяком случае, вместе.
– Вижу, что ты долго стоял на кулаках и это принесло
результат! Только, если можно, мне хотелось бы поднести к губам флейту, –
прохрипела Даф.
Чтобы иметь возможность играть на флейте, Даф пришлось тоже
обнять Буслаева, а флейту она пропустила над его левым плечом.
– Вот так! Очень надеюсь, что меня не совсем раздавили и я
смогу хотя бы играть… Приготовься! – сказала она, поднося к губам мундштук.
Самого момента телепортации Меф не запомнил. Лишь что-то
отрывистое, смазанное, будто он несется куда-то и тело его похоже на золотистый
пчелиный рой. Где была в эти мгновения Даф и не являлась ли она тоже частью
роя, Буслаев не мог сказать.
