– Пустой дарх немедленно отберет у тебя твой собственный
эйдос. Странно, что Лигул до сих пор не прокрутил эту комбинацию, – протянул
Арей, разглядывая болтавшегося на перевернутой картине горбуна.
Тот, жадно прислушиваясь, перестал дергать ногами.
– Хотя я, кажется, догадываюсь, отчего он тянет. Вообрази
себе ситуацию, при которой твой эйдос оказывается в твоем же дархе. При этом
раскладе ты добровольно отрекаешься от своей души. Фактически сам становишься
собственным поработителем. В результате ты будешь, конечно, служить мраку, но
всему мраку, а не конкретно Лигулу… Сейчас же наш малютка сам мечтает получить
твой эйдос в свой дарх. Иметь эйдос повелителя мрака в своем дархе – это уже
кое-что. Ты будешь главой мрака, а Лигул – твоим хозяином. Ощущаешь разницу?
– Есть такое дело. Ничто так не губит абсолютные идеи, как
мелочный эгоизм, – прокомментировал Меф.
Горбун гневно дрыгнул ногой и, разжав руки, шлепнулся на
головы самоубийцам. Те, хотя и делали вид, что ловят, в последний момент
расступились и позволили ему упасть.
– В общем, не теряй времени, синьор помидор! Отправляйся за
эйдосом валькирии! – сказал Арей настойчиво.
Мефу стало жаль валькирию. Он вспомнил ее лучистые, грустные
глаза и как порхало копье в ее руках. Копье, которым она великодушно не нанесла
ему ни одного действительно опасного удара, хотя могла бы нанести десяток. «Это
нечестно. Получается или я, или она», – подумал он.
– А если не отдаст? – спросил Меф с надеждой.
– Я догадываюсь, что ситуация тебя не радует, однако
организация, в которой ты работаешь, мягко говоря, занимается не
благотворительностью. Не отдаст – попроси получше. Никогда не видел в магазине
шутливый плакат: «Купи у нас – или я застрелю этого пса»? Используй тот же
принцип! – сказал Арей.
Лицо мечника пожелтело от затаенной боли. Мефодий вспомнил,
при каких обстоятельствах погибли его жена и дочь. И, хотя он отомстил, месть
не ослабила боль. Странно другое, то, что после этой истории Арей не перешел на
сторону света. Наверное, потому, что дорога крови и мести не ведет в райский
сад, чьей бы кровь ни была. Даже перебей Арей Лигула и всех его соратников – он
лишь занял бы их место, не более того.
Арей сунул руку в карман и достал маленький стеклянный шар.
– Держи! – приказал он.
Меф осторожно взял. Шар был холодным и, учитывая скромные
размеры, неожиданно тяжелым. То, что находилось внутри, нельзя было назвать
просто черным. Непроницаемый, холодный, сосущий мрак из глубин Тартара.
– Брось его под ноги валькирии и не забудь закрыть глаза!
Выжди минуту, а затем, можешь мне поверить, она отдаст тебе эйдос, шлем и все,
что ты захочешь… – сказал мечник.
– Если все так просто, то почему этот шар не может бросить
какой-нибудь комиссионер? – спросил Меф.
Арей ухмыльнулся:
– Нашел где искать героев! Копье валькирии летит немного
дальше стеклянного шарика – и комиссионерам это хорошо известно. Ступай,
Буслаев!..
Мечник круто повернулся и вышел. Меф услышал, как скрипят
под его весом рассохшиеся ступени.
– На улице тебя ждет Тухломон. Он подскажет, где найти
валькирию-одиночку, – донесся с лестницы голос Арея.
Меф быстро оделся и спустился в приемную, еще пустую в этот
час. Буслаев был рад этому. Ему не хотелось никого видеть, даже Дафну.
Мраморные колонны белели в темноте. В уютных нишах
скрывались многочисленные упаднические диванчики – плод дизайнерской фантазии
Улиты. Слово «упаднические» можно было трактовать в разных смыслах, поскольку
падать на них было чрезвычайно приятно.
Меф дернул примерзшую дверь. Снега за ночь намело столько,
что Меф присвистнул. Большая Дмитровка представляла собой вылизанную ветром
снежную равнину. Мефа кто-то окликнул. Он увидел Тухломона. Комиссионер, одетый
в тулуп, полулежал в санях. Впряженный в сани олень разрывал мордой снег в
поисках гипотетического ягеля. Олень был крупный, широкогрудый и имел то
несколько отрешенное выражение морды, которое имеет уважающий себя северный
олень.
– Что, нравится? Это олень Клауса, – сказал Тухломон. Слова
«Санта» он по определенным причинам технического характера произнести не мог.
– Откуда он у тебя?
– Душещипательная история! Как-то Дед Мороз завязался с
Клаусом. Развозя подарки на Аляске (все-таки исконно наша территория!), он
подрезал его на троечке вьюжных коней и случайно отбил у оленя рог. Вот тот,
правый, видишь? Ну притормозили, ясное дело. Клаус вылез и пошел разбираться.
Слово за слово – зацепились. Клаус что-то неуважительно вякнул про Снегурочку,
мол, видали мы таких внучек, а Дед Мороз в ответ поинтересовался, какие
отношения у Клауса и его гнома. В общем, Клаус ударил слева, а Дед Мороз
поднырнул, встретил его в корпус и добавил справа в челюсть. Отличная школа
русского бокса! Когда Клаус очухался, Дед Мороз уже уехал, а саночки с оленем,
признаться, я увел… Хороши сани, а?
Тухломон говорил это восторженно, ответственно надувал щеки,
и именно поэтому Буслаев сильно усомнился, что все сказанное им является
истиной хотя бы в далеком приближении. Он давно усвоил, что самые глупые вещи
говорятся всегда с самым умным выражением лица. Причем не только Тухломоном.
– Ну что, поскакали? – нетерпеливо спросил Тухломон, когда
Меф, чтобы не увязнуть в снегу, одним прыжком перескочил в сани.
– Поскакали! – согласился Меф.
Одно дело – сказать самому, другое дело – услышать.
Физиономия Тухломона выразила лексическое недоумение. Он совсем не был уверен,
что на оленях скачут. Ну, может, едут, несутся, тащатся? Хотя какая разница?
Были бы копыта!
– Н-но, залетный! – крикнул Тухломон, щелкая кнутом.
И опять же в единственном числе это прозвучало убого и даже
где-то двусмысленно. Олень оторвал от снега морду. Сани дернулись. Мефодий, не
устояв в санях, упал на медвежью шкуру. А олень уже несся, выполняя поручение
своего пластилинового возницы. Широкие сани, не проваливаясь, скользили по
снегу. Все быстрее, быстрее, быстрее мелькали дома. А снег падал и падал.
Мягкий, спокойный, сознающий свою силу. Должно быть, еще в воздухе каждая
снежинка выбирала место и, не тратя времени даром, степенно его занимала.
Автомобили давно превратились в снежные кучи. Дорожные знаки
заиндевели и казались выцветшими. Вырываясь из переулков, ветер лохматил снег,
качал вывески и сразу отскакивал, наигравшись. Делал он это неохотно, апатично,
на одной ноте, словно страдая от зубной боли. Будто не дул, а играл чеховскую
пьесу.
