– Ой, милый принц туточки! Очень приятно! Со всем нашим
агромадным удовольствием! – сказал он.
«Милый принц» пощекотал ему шею мечом. Клинок отстранился.
Он был брезглив и не любил заросшие шеи. Разбираться с заросшими шеями – дело
бритв. Желтые глаза волчицы следили за ними, пожалуй, с интересом. В целом она
вела себя довольно спокойно, хотя и продолжала рычать.
– Ты меня утомил!.. Или ты произносишь клятву верности и
гостеприимства, или я отрежу тебе для начала ухо! – сказал Буслаев.
– Какое: правое или левое? – деловито спросил Антигон.
– Вначале левое, а потом правое! – сказал Меф.
Кикимор, возможно, еще бы посомневался, но клинок,
изогнувшись, потянулся к его левому уху. Что-что, а оттяпывать уши он любил.
Меф знал, что ему пообещать.
– Я согласен! Клянусь, клянусь! – быстро крикнул Антигон,
испытывавший к своим гномьим ушкам почти комиссионерскую нежность.
– Этого мало. После «клянусь» можно про себя добавить все,
что угодно. Например: «Клянусь пристукнуть этого гада Буслаева кирпичом при первом
удобном случае». Мне нужна универсальная клятва верности, единая для света и
мрака.
– Не знаю я никакой клятвы! – заупрямился Антигон.
Меф недоверчиво усмехнулся:
– Ну не знаешь – так не знаешь! Повторяй за мной! Verba
animi proferre et vitam impendere vero.[7]
Судя по тому, как Антигон скосил на Мефа глазки и как он
заскрипел зубами, клятва была ему известна и очень даже хорошо. Клятва эта
возникла в Средние века, когда в исключительных случаях стражам света и мрака
приходилось путешествовать вместе и укладываться спать у одного костра. Только
она одна гарантировала, что до утра у тебя не срежут дарх, не уведут крылья, да
и сама голова не будет отделена от туловища предательским ударом меча.
Вздумавший нарушить клятву пожалел бы об этом многократно.
– Verba animi proferre et vitam impendere vero! – неохотно
произнес Антигон, пытаясь смухлевать хотя бы в одной букве.
Но нет, сухой, внезапный удар грома, донесшийся снаружи,
доказал, что, несмотря на все фокусы Антигона, клятва была принята к сведению
светом и мраком. Меф немедленно отпустил кикимора и, спрятав меч в ножны,
опустился в кресло. Он ощущал нелепость ситуации: злобный паж, волчица и он,
Меф, невесть зачем вторгшийся в их полоумный лесной мирок.
Волчица продолжала настороженно следить за ним.
– Антигоша, зайчик, кофейку не принесешь? – попросил Меф.
– Я его отравлю! – мстительно прошипел кикимор, знавший уже,
что от клятвы никуда не денешься.
– Угу… Только отрави, горяченький! И сахара две ложки… Это
очень важный нюанс: не одна, не три, а именно две ложки! Не перепутай! – сказал
Меф.
Антигон быстро взглянул на Буслаева, на спокойно лежащую
волчицу, и его мятая физиономия выразила недоумение. Видимо, встреча света и
мрака должна была протекать куда как кровожаднее.
– А кофе полторы ложки на стакан, если он растворимый! –
продолжал Меф.
– Не учи быка бодаться, отца ругаться и слона слоняться! –
раздраженно отвечал Антигон.
Ругаясь и ворча, кикимор уплелся и закрыл за собой дверь.
Страшный грохот посуды, раздавшийся минуту спустя, подсказал Мефу, что кофе
Антигон все же делает, и притом с большим чувством.
Не теряя из виду волчицу, Меф взял со столика книгу и
прочитал вслух абзац, крест-накрест зачеркнутый ногтем:
«Доказывать нелепость дуэли не стоит – в теории его никто не
оправдывает, исключая каких-нибудь бретеров и учителей фехтования, но в
практике все подчиняются ему для того, чтобы доказать черт знает кому свою храбрость.
Худшая сторона дуэля в том, что он оправдывает всякого мерзавца – или его
почетной смертью, или тем, что делает из него почетного убийцу. Человека
обвиняют в том, что он передергивает карты, – он лезет на дуэль, как будто
нельзя передергивать карты и не бояться пистолета. И что за позорное равенство
шулера и его обвинителя!».[8]
Меф захлопнул книгу.
– Я разочарован, валькирия. Скверная мыслишка, на троечку с
о-очень большим минусом. Арея бы передернуло от такой цитатки. В том обществе,
где нет дуэлей, нет и чести. Надеюсь, валькирия, ты с этим согласна, иначе
зачем бы тебе пришлось перечеркивать эти строки? – сказал он.
Волчица внимательно слушала. Едва ли понимала, но не
пропускала ни звука. Ее рычание давно перешло в клокотание, волнами сопровождавшее
голос Мефодия. Дважды она принималась грызть говяжью кость и дважды бросала,
хотя была голодна. Что-то неясное, необъяснимое со звериной точки зрения
беспокоило волчицу. Это превращение было особым. Волчица, которую тревожило
полнолуние и ее собственные, смутные желания, заняла все сознание, не пустив
Ирку даже на роль наблюдателя. И именно в этот день в приюте валькирий волей
случая появился Меф.
Буслаев захлопнул книгу и взял другую. На этот раз это
оказались «Опыты» Мишеля Монтеня. Меф скосил глаза и откровенно удивился обилию
«умных» книг на столе. У большинства тех, кого он знал, серьезные книги всегда
соседствовали с двумя-тремя томиками беллетристики, причем беллетристика всегда
выглядела куда как более зачитанной.
– Я знал только одну девушку, поглощавшую серьезные книги в
таком количестве. И ноутбук у нее тоже был. Когда-то мы дружили. А сейчас что я
ей скажу, если мы увидимся? «Привет! Как дела?» – произнес Меф задумчиво.
Буслаев почувствовал, что, произнося это «когда-то», он
предает если не саму Ирку, то ее далекий, почти идеальный образ, слившийся с
его прошлым, с тем временем, когда он был одинок и никому не нужен. Ни Эдьке,
ни Зозо. Только Ирке и Бабане, которая, любя Ирку, любила и Мефа ее отраженной
любовью. Felix qui quod amat, defendere fortiter audet.[9] И эта измена ничуть
не отличалась от реальной. Каждый предмет, каждая мысль имеют свою тень. Все
слова материальны. Все мысли материальны. В одной только материи не так много
материальности, как ей самой того хочется.
