Последнее время его порой тянуло на философию. Даф подошла к
окну и прижалась лбом к стеклу. За окном крупными хлопьями падал мокрый снег.
– У меня тоска по солнцу и лету! Не могу без солнца. Хочется
включить весь свет, и огня, огня, огня… – сказала она.
– На то ты и светлая, чтобы хотеть света. Императору Нерону
тоже как-то захотелось огня. Чего-то яркого, незабываемого, – назидательно
сказала Улита.
– И что он сделал?
– Да ничего особенного. Послал рабов подпалить Рим с четырех
концов. Правда, народ не понял величия зрелища, малость взбух, и императору
пришлось заколоться ржавой вилкой, предварительно съев с нее огурчик.
Мефодий принюхался. У него с детства было обостренное
обоняние, тревожившее Зозо своей уникальной, совсем нечеловеческой верностью.
Так, когда Зозо возвращалась со свидания, он по запаху ее волос мог сказать не
только какие сигареты курил очередной несостоявшийся папахен, но и что они
заказывали в ресторане, и как потом Зозо добиралась домой – наземным
транспортом или в метро. «У метро запах свой, немного резиновый. А такси пахнет
стерильностью поверх грязи и всякими там освежителями помойки… Ну такими, в
форме елочек…» – говорил он.
Теперь же Мефодий заявил:
– Паленой проводкой пахнет!.. И почему-то чебуреками.
Улита втянула носом воздух, ничего не почувствовала и пожала
плечами.
– Ерунда. Здесь нет проводки, – заметила она.
– Я и не говорю, что есть. Но когда пахнет паленой проводкой
или туманом – материализуется джинн. Когда серой и тухлым яйцом – кто-то из
темных стражей. Когда мылом, шампунями или духами – суккубы. Только
комиссионеры не пахнут. Они воняют.
Меф не ошибся. Внезапно в Канцелярию втянулась через
форточку струйка дыма. Дым расползся, затем сгустился, и вот уже посреди
приемной возник молодой улыбчивый восточный джинн, толкавший перед собой
вокзальную тележку, нагруженную множеством старинных книг.
– Привет, Омар! Маму слушал, чебуреки кушал? –
приветствовала его Улита.
– Вах! Откуда про мэня знаешь? – встревожился джинн.
– Я про тебя все знаю. Все твои проделки! Глаз с тебя не
спускаю, изменщик коварный! – сказала Улита.
Джинн смутился и, хотя существовал только до пояса, ниже
пояса превращаясь в струйку дыма, принялся подтягивать штаны.
– Что за книжонки привез? – поинтересовалась Улита.
– Нэ знаю. В Канцелярии сказали «нэси» – я нес. Со всэх ног
лэтел! Так лэтэл – прям вэтер в мэнэ дул! – отвечал джинн, обволакиваясь вокруг
Улиты шлейфом молочного дыма. Его выпуклые глаза маслянисто поблескивали.
– Но заскочить за чебуреками это тебе не помешало! А,
Омарчик? – продолжала насмехаться Улита, одаривая его дразнящей и вместе с тем
бесконечно спокойной улыбкой кустодиевской красавицы.
– Зачэм за чебурэками? – оскорбился Омар. – К тэбе одной
летел! Как тэбе зовут?
На мятом лице джинна появилось выражение человека, случайно
забывшего о какой-то своей заслуге и теперь внезапно спохватившегося и
вспомнившего о ней.
– Сейчас вспомнишь, как тэбе зовут, как мэнэ зовут! –
пригрозила ему Улита.
– Улита, кто там? Курьер? Я его жду! – донесся
требовательный рык Арея.
Джинн всполошился и заспешил, толкая тележку рыхлой грудью.
В отличие от Улиты, Арей сразу разобрался, какие книги доставил курьер.
– Меф! Иди сюда! Лигул прислал новые учебники! – крикнул он.
Выразив одной емкой гримасой все возникшие у него по этому
поводу чувства, Меф скрылся в кабинете. Улита и Даф остались в приемной вдвоем.
– Чего ты кокетничала с этим джинном? А как же Эссиорх? – с
обидой за своего хранителя спросила Даф.
Улита удивленно заморгала.
– Кто кокетничал? Я? Ты о чем? Это так, мелочи: типа как
новую ручку расписываешь на бумаге – проба лопат и карандашей… Что такое джинн?
Смазливый радостный дурачок. Сегодня Омара, завтра Юсуфа, а послезавтра Али
пришлют… А Эссиорх – это другое, настоящее. Я ведь Эссиорха за что, может,
люблю? Он такой весь чистенький, стерильный, прям как из аптеки!
Даф наклонилась и осторожно коснулась губами лба сидящей
ведьмы:
– Жара как будто нет. Во всяком случае, я его не наблюдаю.
– Ты не понимаешь, светлая! Ты еще маленькая!
– Пусть маленькая. Разве я спорю? – мягко согласилась Даф,
вспоминая, какая сырость была во время Всемирного потопа.
– Пройдет лет тридцать, и люди вообще не смогут касаться
друг друга! – продолжала Улита. – Будут приходить друг к другу в гости и сразу
сканировать на компьютере сетчатку глаза. А компьютер будет говорить
противненьким голоском: «Герпес – у номера 1. Гепатит-С – у номера 2. Степень
опасности – А. Можете взяться за ручки и посидеть на диване!» Или: «У номера 1
– аллергия на попугайчиков и изжога, у номера 2 – плоскостопие и стригучий
лишай на правой передней части левой задней конечности. Степень опасности – В.
Можете поцеловаться через специальную пленку».
– Что-то у тебя все мысли об поцеловаться, – сказала Даф.
Ведьма кивнула.
– Есть такой момент в личной жизни. Сплошная филематология.
– Что, прости?
– Правильное название поцелуя как процесса – филематология…
Я женщина скромная, но филематологично зависимая. И вообще один короткий «чмок»
сжигает пять калорий, а минута ходьбы всего четыре! Ну а о том, что приятнее,
вообще вопрос не встает, – продолжала Улита.
– Ты просто как Меф. Разве недостаточно общаться просто
глазами? Взглядом можно сказать гораздо больше, – сказала Даф.
Теперь уже Улита коснулась губами ее лба.
– А вот теперь жар у тебя! Мы передаем его друг другу как
эстафету! – сказала она убежденно.
* * *
Мефодий с тоской посмотрел на вокзальную тележку с книгами.
Книги громоздились по двадцать штук десятью рядами, и если не падали, то лишь
потому, что удерживающей их магии эта идея не казалась блестящей.
– И это все мне? – спросил Меф.
Арей потер рукой разрубленную переносицу.
– Думаю, что лишь первая партия. Полная библиотека Тартара
несколько больше. По самым скромным подсчетам, раз эдак в миллион.
