– Привычка, друг мой! Сто лет мучений, и любой сможет с
легкостью спать даже на раскаленном железе. Тогда из жара его бросят в холод, а
потом из холода снова в жар, и так множество раз. А бывает, руки и голову
пожирает огонь, в то время как ноги пребывают в ледяном холоде… Но это все
мелочи. Пытки – это для слабонервных тупиц и институток. В сущности, нет мук
хуже нравственных. Когда-нибудь ты это поймешь, увы.
По въевшейся с младших классов привычке Меф вскинул руку в
жесте, который Улита с издевкой называла «школьный хайль».
– Можно спросить?
Мечник с иронией взглянул на его взметнувшуюся руку.
– Вольно! Расслабьтесь, юнкер!
– Так я спрашиваю?
– Ну, рискни…
Меф решился. Этот вопрос давно маячил где-то на горизонте
его сознания, выныривал и сразу скрывался, потому что непросто было набраться
мужества и задать его.
– А зачем вообще муки? Зачем мраку заставлять тех, кто попал
в Тартар, страдать? Где логика? Что мешает мраку отказаться от всех его пыток?
Если бы в Тартаре была жизнь как в Эдеме, многим людям стало бы все равно куда
попадать, – выпалил Меф.
Арей привстал и уставился на Мефа. В руках у банщика замер
березовый веник.
– Это что еще за вражеская агитация? Кто тебя подучил?
– Никто.
– Ну-ну, знаю я твою «никто» с котом и косичками… Думаешь,
только мы их мучаем? Они и сами друг друга мучают, посменно. И палачи, и
заплечных дел мастера – все туда же. Запутались уже, кто кому и за что не
отомстил. Нравственность падает один раз, зато бесконечно. У свалившегося камня
тормозов нет. Соображаешь?
– Смутно.
– Скверно, что не понимаешь. Сдается мне, что если бы Эдем и
Тартар вдруг поменялись местами – то есть наши насельники оказались бы в Эдеме,
а их светленькие в Тартаре, всем составом, – через год у них под землей
зеленели бы сады, а наши спилили бы все райские деревья на виселицы,
предварительно все старательно загадив. А что? Очень даже запросто… Предложим
этот вариант светленьким?
– А оно им нужно? – усомнился Меф.
– Почему бы и нет? Им лишняя фантазия не помешает. У них со
своей туго, особенно когда дело касается счастья. Счастье – состояние по
определению однообразное. Тебя не удивляло, как человек представляет себе ад?
Какие подробности! Волосы встают дыбом! И дыбы, и колесование, и подвешивание
на крючьях за язык, и танталовы муки, и пронизывающий ветер! А как про Эдем
заговаривают – сразу фантазия в тупик. Точно открытка с курорта. Оливки,
молодые дубы, цветники, жеребенок, играющий со львом… Вот и все. Убогий минимум
из сектантской брошюрки.
– Все равно не понимаю, зачем страдать, – честно сказал Меф.
Он был весь мокрый. Мозг, чудилось ему, от жара сварился
вкрутую. Арею тоже было жарко. Он провел синеватым языком по потрескавшимся
губам.
– На самом деле никому не известно, когда возник Тартар и,
главное, зачем. Но кое-что важное для себя я все же уяснил. Только в страдании
может выковаться характер. Тот характер, который нужен стражам мрака. Это
вторая половина ответа про мучения! – сказал он с неожиданной доверительностью.
– Ты не видел моего халата?
– Принести?
Арей мотнул головой:
– Не надо, не сейчас, я хочу еще попариться. Хасан вытворяет
с моими старыми костями настоящие чудеса.
Арей гортанно приказал что-то Хасану на не известном Мефу
языке, и тот, отбросив веник, стал растирать ему спину войлочной рукавицей.
– Эх, хорошо! Когда Хасан, мой старый друг, растирает мне
спину, я ощущаю себя почти стражем света. Помнишь, Пушкин в «Путешествии в
Арзрум» упоминает безносого банщика? Мой Хасан ничуть не хуже, и даже то, что у
него пока есть нос, не слишком роняет его в моих глазах.
Меф поднял глаза на лысого банщика, который с невозмутимым
видом массировал Арею поясницу.
– Не волнуйся! – сказал Арей. – Он по-русски ни бельмеса не
понимает или притворяется, что не понимает. Этого я пока не уяснил.
– А откуда он вообще взялся? Комиссионер?
– Выше бери! Хасан – сын одного из джиннов.
– Внебрачный? – зачем-то спросил Меф, пытаясь осмыслить, как
можно быть сыном джинна.
Тяжелые веки Арея дрогнули.
– Идиотский вопрос, мальчик мой! Мне не приходилось слышать,
чтобы кто-нибудь из джиннов был женат. Странно другое, откуда у джиннов вообще
могут быть дети? Впрочем, этот вопрос лучше задать Улите. Она обожает вникать в
детали, при условии, что они не касаются ее основной работы.
Арей замолчал. Меф стоял и обливался потом, не решаясь уйти.
Казалось, мечник целиком отдался умелым рукам банщика и совсем забыл о нем.
Однако пауза вышла не такой уж и длинной.
– Да, кстати, Лигул спрашивал о валькирии, – вдруг сказал
Арей. Слова прозвучали медлительно, в такт движениям рук Хасана.
Меф покачнулся и ухватился за стену.
– Он уже знает, что я не отнял у нее эйдос? Ему рассказали?
– Еще бы. Кто-то из комиссионеров подглядел, как вы с ней
мило беседовали.
– По-моему, мы беседовали не так уж и мило, – неуверенно
произнес Мефодий.
– По правде говоря, Лигул тебя не так уж и ругал. Он сказал,
что ничему не удивляется, учитывая, что ты общаешься с… В общем, он использовал
это как повод, чтобы заговорить о Дафне! – произнес Арей без каких-либо эмоций.
Меф вытер мокрое лицо и смахнул пот на камни. Капли
зашипели. Если бы Лигул мог отбросить копыта от одного его желания, начальник
Канцелярии уже сейчас задергался бы в конвульсиях. «Спокойно! Главное, не
проявлять интереса!» – сказал себе Меф.
– А-а-а! – протянул Буслаев.
– Особенно малютку интересовало, не встречаешься ли ты с
Дафной. Вопрос, простительный для старушки, но несолидный для главы Канцелярии
Тартара, – продолжал Арей.
Меф осторожно заблокировал сознание. Это была ненавязчивая и
умелая блокировка. Опасные мысли отодвигались в глубь сознания, при том, что
сознание оставалось внешне прозрачным. Высший пилотаж. Арей, как учитель, был
бы доволен, даже смекни он, что его собственная наука используется против
учителя.
– И что вы ему сказали? – спросил Меф, первым не выдержав
молчания.
