Но его последние слова заглушили новые выстрелы: второй и третий. Тобела увидел, как из двери выходят двое — оба с пистолетами. Один из них нес белый целлофановый пакет. Глаза у обоих были дикие. Они увидели его и выстрелили. Пули щелкали по колонке, по борту пикапа.
Он гортанно зарычал, вскочил на ноги, распахнул дверцу пикапа и нырнул внутрь, пытаясь своим телом прикрыть мальчика от пуль. Он чувствовал, как сынишка дрожит мелкой дрожью.
— Все хорошо, — сказал Тобела.
Вокруг свистели пули. Потом он услышал, как хлопнула дверца машины, другая… Визг шин. Поднял голову — «поло» выруливал к шоссе. Еще один выстрел вдребезги расколотил стеклянную витрину; осколки дождем обрушились на пикап. Потом «фольксваген» понесся по шоссе; мотор ревел неправдоподобно громко.
— Все хорошо, все хорошо, — повторил Тобела и тут понял, что рука у него мокрая. Пакамиле перестал дрожать; мальчик был весь в крови. — Нет, господи, нет! — закричал Тобела.
Вот когда все началось для Тобелы Мпайипели.
Он сидел в комнате мальчика, у него на кровати. Кроме документа, который он вертел в руках, у него больше ничего не осталось.
В доме было тихо, как в могиле, — впервые на его памяти. Два года назад, в разгар лета, они с Пакамиле распахнули дверь, оглядели пустые комнаты — пол покрывал толстый слой пыли. Кое-где с потолка свисали оборванные провода; дверцы кухонных шкафчиков были сломаны или просто приоткрыты. И все же дом им сразу понравился: из окон была видна река Ката-Ривер и зеленые поля. Пакамиле носился по дому, оставляя в пыли свои следы.
— Здесь будет моя комната, Тобела! — закричал он с другого конца коридора. Потом он распахнул дверь в большую спальню и восхищенно присвистнул. До тех пор они жили в тесном четырехкомнатном домике в Кейп-Флэтс.
Первую ночь они провели на большой веранде. Сначала они наблюдали за тем, как солнце исчезает за грозовыми тучами и двор накрывают сумерки; тени, отбрасываемые большими деревьями, постепенно сливались с темнотой, а на небесном своде, как по волшебству, открываются серебристые глаза звезд. Тобела и мальчик сидели прижавшись друг к другу, спиной к стене.
— Какое чудесное место, Тобела! — прошептал Пакамиле, и Тобела испытал огромное облегчение: прошел всего месяц с тех пор, как умерла мать мальчика, и он не знал, как ребенок приспособится к новой обстановке.
Они обсуждали, как обзаведутся хозяйством — купят одну или две молочные коровы, нескольких кур («И собаку, Тобела, пожалуйста, большую старую собаку!»). За домом разобьют огород. У берега посадят грядку люцерны. Они мечтали долго; наконец голова Пакамиле упала ему на плечо. Тобела осторожно уложил мальчика на матрас на полу. Потом поцеловал его в лоб и прошептал:
— Спокойной ночи, сынок!
Пакамиле не был его родным сыном. Но сын женщины, которую он любил, стал ему ближе родного. Он полюбил мальчика, как будто тот был его собственной плотью и кровью. За несколько месяцев до того, как они переехали на ферму, Тобела затеял долгий процесс официального усыновления — он писал письма, заполнял анкеты и подвергался многочисленным опросам. Никуда не спешившие бюрократы, которые к тому же работали по совершенно необъяснимому расписанию, должны были решить, годится ли он на роль родителя, хотя любому с первого взгляда было понятно: между ним и мальчиком установилась нерушимая связь. Но наконец, спустя четырнадцать месяцев, прибыли подписанные и скрепленные печатью документы; в них неуклюжим языком официальных документов подтверждалось его право считаться отцом Пакамиле.
А сейчас у него ничего не осталось, кроме этих страниц желтовато-белой бумаги. Кроме бумаг да еще холмика свежевскопанной земли под перечными деревьями у реки. И слов священника, призванных его утешить: «Бог дал, Бог и взял…»
Господи, как же ему недоставало мальчика!
Тобела никак не мог смириться с тем, что больше не услышит его заразительного смеха. Или быстрых шагов по коридору. Пакамиле никогда не ходил медленно, всегда бегал, как если бы жизнь была слишком коротка для того, чтобы просто ходить. Тобела тосковал по голосу мальчика, звавшего его по имени от самого входа; в голосе всегда звенело волнение от какого-то нового открытия. Невозможно смириться с тем, что Пакамиле больше никогда не обхватит его своими ручонками. Вот что доставляло самые страшные мучения — воспоминания об их нерушимой связи, безусловной любви.
А виноват во всем был только он!
Днем и ночью Тобела заново переживал события на автозаправочной станции; он терзался и грыз себя, изводил упреками. Он должен был сразу, увидев машину с работающим вхолостую мотором, догадаться о том, что творится что-то неладное! Он должен был среагировать быстрее, когда услышал первый выстрел. Надо было сразу прикрыть собой ребенка. Он должен был стать щитом, принять пулю на себя. Он должен был… Он сам во всем виноват.
Боль утраты словно пригибала его к земле. Ноша была невыносимой. Что же ему делать? Как он теперь будет жить? Он не мог даже представить себе завтрашний день; он не видел ни смысла, ни цели в жизни. В гостиной звонил телефон, но ему не хотелось вставать — хотелось побыть здесь, среди вещей Пакамиле.
Он двигался вяло, придавленный грузом вины. Плакать он почему-то не мог. Почему? Телефон продолжал звонить. Почему горе не прорывается наружу?
Он сам не помнил, как взял в руки трубку, и чей-то голос спросил:
— Мистер Мпайипели?
И он ответил:
— Да.
— Мы взяли их, мистер Мпайипели. Они арестованы. Приезжайте на опознание.
Позже он отпер сейф и аккуратно положил документ на самую верхнюю полку. Потом вынул из сейфа весь свой арсенал: духовое ружье Пакамиле, свой дробовик 22-го калибра и охотничье ружье. Вышел в кухню.
Методично и сосредоточенно протирая ствол, он постепенно понял, что чувство вины и боль утраты — не единственные владевшие им чувства.
— Интересно, верил ли он в Бога, — сказала Кристина.
Теперь все внимание священника было поглощено ею. Больше он не косился на коробку.
— Я-то не верю. — Странно, удивилась Кристина; она ведь не собиралась говорить о себе. — Может быть, он и не ходил в церковь, но, наверное, все-таки был верующим. Думаю, он не понимал, почему Господь сначала дал ему, а потом отнял жену и ребенка… Может быть, ему казалось, что Бог так его наказывает за что-то. Интересно, почему так происходит? Вот я, например, так и не смогла понять, за что наказывают меня.
— Вы не можете понять, потому что не верите? — спросил священник.
Кристина пожала плечами:
— Наверное. Правда странно? Как будто вина всегда живет внутри нас. Иногда я думаю: нас наказывают за то, что нам еще только предстоит совершить — потом, в будущем. Потому что мои грехи проявились позже, после того как я была наказана.
Священник покачал головой и вздохнул, словно собирался возразить. Но Кристине не хотелось, чтобы ее перебивали; она не хотела нарушать ритм рассказа.
