— А теперь расскажите что-нибудь о себе. Вы же из Пачулы. Почему у вас нет характерного провинциального произношения?
— Если вас это развлечет, — сказал Фергюсон и стал растягивать слова с настоящим южным акцентом, — я могу говорить как самый тупой вонючий негр, всю жизнь ковыряющий мотыгой грязь на краю болота. — С этими словами он откинулся на спинку стула, расслабился и стал лениво покачиваться на нем, как в кресле-качалке. Потом, внезапно подавшись вперед, он заговорил совсем по-другому, резко и отрывисто: — Знаете, мистер, я еще могу говорить так, как говорит городская шпана, потому что образ жизни таких людей мне тоже знаком.
Столь же внезапно Фергюсон снова преобразился. Теперь перед журналистом, опершись локтями о стол, сидел серьезный, решительный человек, говоривший совершенно нормальным голосом.
— Кроме того, — заявил Фергюсон, — я могу говорить так, как это обычно делаю, — как человек, окончивший колледж и учившийся в университете. Как человек, которого, возможно, ждала неплохая карьера. Ибо все именно так и было.
Кауэрт опешил: Фергюсон не просто говорил на разные голоса — каждый раз, когда он говорил по-другому, он неуловимо преображался внешне. Журналист с трудом верил, что это один человек. В быстрой последовательности перед ним прошли невежественный чернокожий земледелец, хулиган из городских трущоб и студент престижного университета.
— Невероятно, — пробормотал Кауэрт. — У вас незаурядные актерские способности.
— Видите ли, — объяснил Фергюсон, — эти три манеры речи отражают три мои внутренние сущности. Я родился в городе Ньюарке, штат Нью-Джерси. Мама была прислугой. Каждый божий день в шесть утра она садилась на автобус и уезжала в пригороды, где прибиралась в домах белых. Возвращалась она только поздно вечером. Папа служил в армии и пропал без вести, когда мне было три или четыре года. Они с мамой так никогда и не поженились. А когда мне исполнилось семь лет, мама умерла. Говорят, от инфаркта, но я точно не знаю. Однажды утром она сказала, что ей трудно дышать. Она с трудом держалась на ногах, но кое-как пошла в больницу. Больше я ее никогда не видел… Меня отправили к бабушке в Пачулу. Вы представить себе не можете, что я почувствовал, попав из грязного городского гетто на природу, где росли зеленые деревья и текли прозрачные реки! Мне казалось, что я в раю, хотя у бабушки в доме не было ни водопровода, ни канализации. Это были самые счастливые годы моей жизни! Я ходил в школу пешком через лес, а по вечерам читал при свече. Мы ели рыбу, которую я сам ловил. Казалось, я перенесся в другую эпоху. Я хотел остаться в Пачуле навсегда, но потом бабушка заболела. Она боялась, что ей будет за мной не приглядеть, и меня отправили назад в Ньюарк, к тете и ее новому мужу. В Ньюарке я окончил школу и поступил в колледж, но мне очень нравилось ездить на каникулы в гости к бабушке. Всю ночь я ехал на автобусе из Ньюарка до Атланты, где пересаживался на другой междугородный автобус, до Мобила, а оттуда ехал на местном автобусе в Пачулу. Мне не нравились города. Я всегда думал о том, как хорошо было бы жить в Пачуле. Особенно мне не нравился Ньюарк… Это проклятые автобусы во всем виноваты, — печально усмехнувшись, покачал головой Фергюсон. — Это автобусы меня погубили…
— В каком смысле?
— Поездка на автобусах из Ньюарка до Пачулы занимала почти тридцать часов. Сначала автобус едет по автостраде, но потом он начинает заезжать во все города по пути и еле ползет. Кто ездит на таких автобусах? Бедняки, у которых нет денег на самолет. Теперь представьте себе набитый потными, вонючими людьми автобус, который трясется по плохому асфальту. Представьте себе при этом, что вам хочется в туалет и вас уже укачало… Поэтому-то я и купил машину. Подержанный «форд-гранада» темно-зеленого цвета. Я купил его за тысячу двести долларов у другого студента, с пробегом всего шестьдесят шесть тысяч миль. Конфетка! Я обожал рассекать на своей машине… Но если бы не эта машина, детективы, искавшие убийцу девочки, никогда не обратили бы на меня внимания.
— Можно об этом поподробнее?
— Подробностей как таковых мало. Днем того дня, когда убили девочку, я сидел дома с бабушкой. Она может это подтвердить, только ее никто не спрашивал…
— А вас кто-нибудь еще видел в это время дома? Кто-нибудь, не являющийся вашим родственником?
— Нет, никого не помню. Мы с бабушкой были вдвоем. Если вы к ней съездите, вы сами все поймете. Ее старая хибара стоит на отшибе. Чтобы туда попасть, нужно пройти примерно полмили по грязной грунтовой дороге.
— Ну и что же произошло?
— Вскоре после того, как был обнаружен труп девочки, за мной явились двое детективов. Я как раз мыл перед домом машину. Мне так нравилось, когда она сверкала на солнце! И вот в середине дня они явились ко мне и стали спрашивать, что я делал два дня назад. Они все время смотрели то на меня, то на мою машину и, по-моему, совсем не слушали мои ответы.
— Что это были за детективы?
— Браун и Уилкокс. Я знал этих мерзавцев. Я знал, что они меня ненавидят. Мне нельзя было им верить.
— Откуда вы это знали? Почему вы думаете, что они вас ненавидят?
— Пачула маленький городок. И кое-кто в нем просто терпеть не может все, что выходит из ряда вон. А ведь там все знали, что, в отличие от Пачулы, у меня есть будущее. Все знали, что я не собираюсь гнить вместе с ними, и это им жутко не нравилось. Думаю, я страшно раздражал их своим образом жизни…
— И что же сделали эти детективы?
— Я ответил на их вопросы, и они сказали, что я должен дать показания в полиции. Вот я с ними и поехал. Даже слова не сказал. Знай я тогда, чем это для меня закончится!.. Видите ли, мистер Кауэрт, я был уверен в том, что мне нечего бояться. Я даже почти не понял, что это за показания. Они сказали мне, что один человек пропал без вести. Они ничего не говорили об убийстве…
— Ну и?..
— Как я вам уже писал, следующие тридцать шесть часов я вообще не видел дневного света. Меня посадили в маленькую комнату вроде этой и спросили, нужен ли мне адвокат. Я все еще не понимал, о чем идет речь, и отказался от адвоката. Они положили передо мной перечень моих конституционных прав и велели мне его подписать. Какой же я был дурак! Я должен был сразу понять, что, если негра сажают в такую комнату, ему оттуда не выйти, пока он не скажет того, чего от него хотят, даже если на самом деле он ничего не делал. — Было видно, что теперь Фергюсону не до шуток, он с трудом сдерживал гнев.
Захваченный его рассказом, Кауэрт слушал затаив дыхание.
— Браун изображал доброго полицейского, а Уилкокс — злого. Самая дешевая уловка на свете! — Фергюсон чуть не сплюнул от негодования.
— Ну и?..
— Посадив меня на стул, они стали задавать мне разные вопросы. Они спрашивали меня о пропавшей девочке, а я отвечал им, что ничего о ней не знаю. Но они не унимались. Так прошел весь день. Наступила ночь. А они продолжали задавать мне одни и те же вопросы с таким видом, словно мое слово «нет» ничего для них не значит. Они не водили меня в туалет, не давали мне ни есть ни пить. Я не знаю, сколько прошло часов, пока они наконец не вышли из себя. Они стали что-то орать, угрожать мне, и вдруг Уилкокс ударил меня по лицу. Наклонившись ко мне, он прошипел: «Ну что, теперь будешь меня слушать, подонок?!»
