— Его не должны были учитывать. Я думаю, Фергюсона били, пока он во всем не признался. Но даже такое признание нельзя просто так разорвать и выкинуть. Присяжным оставалось только верить собственным словам Фергюсона. Они спрашивали его: «Вы делали это? Вы делали то?» — а он все время отвечал им: «Да. Да. Да». Что я мог поделать?! Но я старался! Я старался изо всех сил! Я твердил о презумпции невиновности. Я твердил об отсутствии прямых улик. Я спрашивал присяжных: «Где орудие убийства? Где улики, которые прямо показывают на Фергюсона?» Я объяснил им, что нельзя совершить убийство и остаться совершенно незапятнанным. А на Фергюсоне не было ни пятнышка. Я повторял это до умопомрачения. Уверяю вас, я сделал все, что было в человеческих силах. Но все напрасно. Я смотрел на присяжных и прекрасно понимал, что им плевать на мои слова. Их интересовало только его признание — эта бумага с его же собственными словами. Он сам посадил себя на электрический стул, как на стульчак унитаза. Все в Пачуле были шокированы убийством девочки, и им ужасно хотелось поскорее отомстить убийце, постараться забыть об этом ужасе и жить дальше так, как они жили раньше. Во всей Пачуле не нашлось бы и двух человек, которые пожелали бы заступиться за Фергюсона. И что-то было в его поведении отталкивающее. Его не любили даже другие чернокожие… Нет, я не хочу сказать, что о предрассудках не может идти и речи, но…
— В число присяжных входили одни белые. Вы что, не могли найти ни одного подходящего негра?
— Я находил, снова и снова. Но обвинение каждый раз пользовалось своим правом и отклоняло их кандидатуры.
— И вы не протестовали?
— Протестовал. Но мои протесты все время отклонялись. Хотя их и заносили в протокол. Может, это обстоятельство поможет при апелляции?
— И вас все это совершенно не беспокоит?
— В каком смысле?
— Из ваших собственных слов следует, что суд над Фергюсоном был необъективным и, возможно, Фергюсон ни в чем не виноват. И при этом он сидит сейчас в камере смертников.
— Даже не знаю, — пожал плечами адвокат. — Суд? Да, суд был паршивым. А насчет невиновности я не знаю. Он же сам во всем признался!
— Но вы же сказали, что признание у него могли вынудить побоями!
— Да, но…
— Что?
— Может, у меня старомодные взгляды, но мне кажется, что невиновного человека ни за что не заставить себя оговорить.
— Однако, — ледяным тоном проговорил Кауэрт, — судебная практика полна примеров вынужденных и подтасованных признаний, не так ли?
— Ну да.
— Таких примеров сотни. Даже тысячи.
— Конечно. — Адвокат опустил глаза и покраснел. — Но теперь, когда делом Фергюсона занимается Рой Блэк и вы тут появились… Может, вы и напишете что-нибудь такое, что станет хорошей встряской для здешнего судьи и даже привлечет к себе внимание губернатора штата. Может, все и прояснится?
— Думаете, прояснится? Не исключено. Бывают же судебные ошибки. Но они всплывают только со временем.
— Хорошо бы достаточно быстро, чтобы спасти невиновного человека от электрического стула.
— Хорошо бы…
«Да ведь ты же сам посадил Фергюсона на электрический стул! — подумал Кауэрт. — Тебя же больше волнует, кто с тобой здоровается на улице, чем человеческая жизнь!»
Адвокат ерзал на стуле. В его стакане с бурбоном позванивали кубики льда.
Ночь опустилась над Пачулой. Казалось, городок канул в черную бездну. Кауэрт медленно шел по улице сквозь пятна света от немногочисленных уличных фонарей и редких, еще не погашенных витрин магазинов. Освещения было так мало, что оно казалось призрачным, словно с наступлением ночи Пачула превращалась в царство тьмы. Было свежо, как за городом. Тишина стояла такая, что, казалось, ее можно пощупать руками. Звук шагов Кауэрта далеко разносился в этой тишине.
Тем вечером ему долго не удавалось заснуть. Громкие пьяные голоса в баре мотеля, скрип кровати за стенкой, хлопавшие двери, звук работавшего автомата с газированной водой — все это нервировало Кауэрта, мешало ему разобраться в том, что он увидел и услышал. Он уснул глубоко за полночь, но сон не принес облегчения.
Во сне он медленно ехал на машине по охваченным беспорядками улицам Майами. Пламя пожаров освещало машину, отбрасывая на асфальт перед ней страшные тени. Журналист ехал медленно и осторожно, объезжая груды битых бутылок и ломаной мебели. При этом он понимал, что приближается к эпицентру беспорядков, но такова была его работа — он должен был все увидеть своими глазами и записать. Свернув за угол, он внезапно увидел обезумевших людей. Они кривлялись и крушили все вокруг, приближаясь к нему среди всполохов пламени. Толпа что-то орала. Кауэрту казалось, что все эти люди выкрикивают его имя. Внезапно в соседней машине раздался пронзительный вопль. Обернувшись, репортер увидел, что кричит убитая девочка. Не успел он спросить, зачем она здесь, как толпа окружила его машину. Кауэрт увидел лицо Роберта Эрла Фергюсона. Потом его машину стали раскачивать. Она дергалась вперед и назад и из стороны в сторону, как корабль посреди разбушевавшегося океана. Потом Кауэрта схватили и стали тащить из машины. Девочку тоже вытащили из машины, но она вырвалась из тянувшихся к ней рук. Внезапно ее лицо исказила гримаса ужаса, и она закричала: «Спаси меня, папа!»
Кауэрт проснулся, хватая воздух ртом. Кое-как поднявшись с постели, он налил себе воды и долго разглядывал в зеркале в ванной свое лицо, словно ожидая увидеть раны, но не увидел ничего, кроме капель пота на лбу. Он вышел из ванной, сел у окна и погрузился в воспоминания.
Лет шесть назад он был свидетелем того, как разъяренная толпа вытащила двоих подростков из фургона. Подростки были белыми, а напавшие на них — чернокожими. Эти подростки случайно оказались в районе, охваченном беспорядками, попытались поскорей уехать, но заблудились и оказались в самой гуще событий. «Хорошо бы все это мне только приснилось, — подумал Кауэрт. — Лучше бы я всего этого не видел!» Толпа бушевала вокруг вопивших от ужаса подростков. Их толкали, дергали в разные стороны. Потом они скрылись из виду. Репортер видел только, как кого-то били кулаками и ногами, в кого-то бросали камни и стреляли из пистолетов. Сам Кауэрт находился в тот момент примерно за квартал от места расправы. Он был слишком далеко, чтобы выступить свидетелем в полиции, но достаточно близко для того, чтобы увиденное навсегда врезалось в его память. Журналист укрылся за горящим зданием вместе с фотографом, непрерывно щелкавшим затвором фотоаппарата и сетовавшим на то, что не захватил с собой достаточно мощный объектив. Наконец утолившая жажду крови толпа удалилась, оставив на мостовой изуродованные тела подростков, а Кауэрт, не желая разделить их участь, бросился к машине, понимая, что никогда не забудет увиденного. Той ночью погибло много людей.
Он вспомнил, как писал потом статью в помещении редакции. Описывая смерть молодых людей, он чувствовал себя таким же беспомощным, как и они.
«Впрочем, тогда я не погиб, — подумал Кауэрт, — умерла только маленькая частица меня».
