Кауэрт напрягся. Он вспомнил, что в ночь ареста Салливана полицейские действительно нашли в багажнике его машины мешки для мусора и запасную одежду.
— Куда же убийца мог выкинуть мешок с одеждой? — прошептал Кауэрт.
— Да куда угодно. Например, в бак, который выставила у торгового центра рядом с Пачулой Армия спасения. Но лишь в том случае, если одежда была не слишком замарана кровью. В противном случае он наверняка выкинул ее в один из огромных мусорных контейнеров вдоль автострады. Такие контейнеры отвозят на свалку раз в неделю, и их содержимое вываливают прямо под бульдозер. Никто не разглядывает их содержимое. На свалке и так полно мусора.
— Так оно и было?
Вместо ответа, Салливан захихикал и сказал:
— Полагаю, этим полицейским, и вам, и, конечно, убитым горем родителям покойной девочки больше всего интересно узнать, почему она запросто села в машину к убийце?
— Да!
— Такова была воля Божья! — провозгласил серийный убийца, помолчал и добавил: — А может, воля дьявола. Наверное, Господь Бог в тот день отдыхал и предоставил своему бывшему заместителю полную свободу действий.
Кауэрт опять промолчал, прижимая к уху телефонную трубку.
— Что ж, Кауэрт, полагаю, что тот, кто сидел в машине, обратился к девочке примерно со следующими словами: «Дитя мое, подскажи-ка мне, как проехать в одно место, ибо я заплутал и сбился с пути!» И это была святая правда во всех смыслах этого слова! Я прямо-таки вижу перед собой этого человека. Он заплутал в прямом и переносном смысле этого слова. Но в тот день он вновь обрел самого себя, не так ли?.. А узнав от девочки про свой дальнейший путь, он просто предложил подбросить ее поближе к дому. И она согласилась. Что в этом такого невероятного? Такое часто видишь в кошмарах. И не только. Не зря же родители запрещают неразумным детям садиться в машины к незнакомцам… Увы, но Джоанна ослушалась своих родителей и нарушила их запрет…
— Значит, так все оно и было?
— Откуда мне знать? Это лишь гипотеза. Предположение о том, как поступил некто, испытавший в тот погожий день непреодолимое желание кого-нибудь убить. А тут на глаза ему попалась эта девочка. — Салливан вновь расхохотался и неожиданно чихнул.
— Зачем вы ее убили?
— А кто вам сказал, что это я ее убил?
— Вы что, издеваетесь надо мной?!
— Ну ладно, не обижайтесь. Видите ли, в тюрьме бывает невыносимо скучно.
— Скажите же мне наконец всю правду!
— С какой стати? Мы с вами играем по другим правилам.
— А отправить ни в чем не повинного человека на электрический стул — это по правилам?
— При чем же здесь я? Не я ведь приговорил Фергюсона к смертной казни. Зачем вы валите на меня чужие грехи, Кауэрт! Это некрасиво.
— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
— Ну и что? — В голосе Салливана зазвучала угроза. — Что из того?
— Так зачем же понадобилось мне звонить?
— Чтобы вы знали, как близко к сердцу я принимаю вашу карьеру…
— Но это…
— Не смейте меня перебивать! — рявкнул Салливан — Когда говорю я, извольте помалкивать в тряпочку! Понятно, мистер репортер?
— Понятно.
— Я позвонил потому, что хотел вам кое-что сказать.
— Что?
— Я хотел сказать, что ничего еще не кончилось, все только начинается.
— Что именно?
— Догадайтесь сами. Думаю, когда-нибудь мы с вами еще поговорим. Мне нравятся наши беседы. Стоит нам поговорить, и происходят такие невероятные вещи! Да, вот еще!
— Что?
— Вы наверняка в курсе того, что Верховный суд штата Флорида назначил рассмотрение моего автоматического ходатайства о помиловании — которое я, разумеется, и не думал подавать — на осень… Как же я устал от этого бесконечного ожидания! Они там, наверное, рассчитывают на то, что я передумаю и начну рассылать прошения направо и налево. Или найму какого-нибудь ловкого адвоката, который станет утверждать, что сажать меня на электрический стул неконституционно. Не скрою, мне известно, что многим хочется проявить обо мне заботу, но мы-то с вами хорошо знаем одну вещь, правда?
— Что именно?
— Что все они заблуждаются и я не передумаю, даже если мне позвонит и лично попросит об этом сам Иисус Христос. — И Салливан бросил трубку.
Кауэрт поднялся со стула и пошел в туалет, где включил воду и сунул голову под ледяную струю.
После вечернего интервью по телевидению Кауэрту позвонила его бывшая жена.
— Мэтти! — завопила Сэнди. — Мы видели тебя по телевизору!
Она щебетала, как молоденькая девушка, и Кауэрт вспомнил старые добрые времена, когда между ними еще были прекрасные отношения. Он был и удивлен ее звонком, и обрадован. На мгновение он даже, неизвестно почему, почувствовал себя почти счастливым.
— Как ты, Сэнди?
— Нормально. У меня уже большое пузо. Я очень устаю. Ты же помнишь, что такое беременность.
На самом деле Кауэрт почти ничего не помнил. Когда Сэнди носила их ребенка, он работал по четырнадцать часов в день в отделе новостей.
— Ну и как тебе все это показалось?
— Думаю, ты должен быть собой доволен. У тебя вышла отличная статья.
— Это запутанное дело.
— А что теперь будет с этими заключенными?
— Точно не знаю. Думаю, дело Фергюсона пересмотрят. А Салливана…
— Он такой страшный! — перебила Сэнди.
— Да, жуткий извращенец.
— А что будет с ним?
— Если он не начнет рассылать прошения о помиловании, губернатор штата подпишет распоряжение о приведении в исполнение его смертного приговора, как только приговор будет утвержден Верховным судом Флориды. Накануне нового года в газете появится короткая строчка: «Решение суда и приговор по делу „Штат Флорида против Блэра Салливана“ утверждены». Потом, пока распоряжение губернатора не прибудет в тюрьму, все будет сравнительно тихо. А для этого потребуется некоторое время — нужно множество подписей и печатей. Потом Салливана посадят на электрический стул.
— Когда это сделают, человечество ничего не потеряет, — с дрожью в голосе заявила Сэнди.
Кауэрт промолчал.
— Но что будет с Фергюсоном, если Салливан так и не признается в том, что это он убил девочку?
— Не знаю. Может состояться новый суд. Его могут помиловать. Он может остаться в камере смертников. Может случиться все что угодно.
— Но если Салливана казнят, как же узнать правду?
— Думаю, мы уже знаем правду. Она заключается в том, что Фергюсону не место в камере смертников. Однако знать правду и доказать правду — две разные вещи. Доказать ее очень сложно.
