В средней части улицы, за оградой из ржавой металлической сетки, стояла сколоченная из вагонки белая церковь. Перед церковью красовалась доска с выведенным от руки текстом: «Первая баптистская церковь. Зайди — и будешь спасен!» Ворота ограды держались на одной петле, крыльцо было растрескавшееся и облупленное, а на двери висел большой замок.
Дом номер тринадцать стоял ярдах в тридцати от улицы, под кривым мангровым деревом, бросавшим на стены причудливую тень. За старыми жалюзи виднелись окна, открытые в надежде уловить хотя бы слабый порыв свежего ветерка. Краска на стенах дома облезла, к двери было прибито распятие солидного размера, а к стене были прислонены два высоких газовых баллона.
Поднимая ногами облака пыли, Кауэрт прошел к парадной двери дома с нацарапанными словами: «Иисус живет во всех нас».
Где-то вдалеке тявкала собака, мангровое дерево тихонько покачивало ветвями в потоках горячего воздуха, поднимавшегося от раскаленной земли.
Кауэрт постучал в дверь, потом еще раз и еще. Ответа не было. Сделав шаг назад, журналист крикнул:
— Здесь есть кто-нибудь? Откройте, пожалуйста!
Никто не отозвался.
Чертыхнувшись, Кауэрт снова постучал в дверь и огляделся по сторонам. Во дворе не было ни машины, ни других признаков жизни. Он пробовал кричать, но никто так и не отозвался.
Не зная, что еще предпринять, журналист в растерянности вернулся к машине.
«Какого черта я здесь делаю?!» — раздраженно думал он, оглядываясь на дом.
Под чьими-то ногами захрустел ракушечник, и Кауэрт увидел вылезшего из белого джипа почтальона. Рассовывая по почтовым ящикам какие-то бумажки и письма, почтальон приближался к дому номер тринадцать.
— Добрый день! — поздоровался Кауэрт, когда тот наконец подошел.
— Кому добрый, а кому и не очень, — пробормотал почтальон и стал рыться в письмах.
— А кто здесь живет?
— А кто об этом спрашивает?
— Я журналист из газеты «Майами джорнел», моя фамилия Кауэрт.
— Я читаю вашу газету, — заявил почтальон, — но в основном то, что пишут о спорте.
— Помогите мне, пожалуйста. Мне нужны люди, которые живут в этом доме. Я стучал в дверь, но никто не открывает.
— Никто не открывает? Очень странно, они же почти не выходят из дому.
— Кто?
— Мистер и миссис Колхаун. Они сидят дома, читают Библию и ждут второго пришествия или каталога «Сирс, Робак и компания». Обычно приходит каталог.
— Они давно тут живут?
— Лет шесть или семь, может быть дольше. Я сам здесь только семь лет.
Еще до конца не поняв, в чем дело, Кауэрт кое-что сопоставил и быстро спросил:
— А к ним приходят письма из тюрьмы штата в городе Старк?
— Да, — с тяжелым вздохом опустив сумку на землю, ответил почтальон, — почти каждый месяц.
— Вы знаете, кто такой Блэр Салливан?
— Конечно. Его скоро посадят на электрический стул. Я недавно читал об этом в вашей газете. А при чем тут он?
— Пока точно не знаю, — ответил Кауэрт и стал вновь разглядывать дом.
Почтальон извлек из сумки пачку бумажек, открыл почтовый ящик дома номер тринадцать, чтобы их опустить, и вдруг замер на месте:
— Ого!
— Что случилось?
— Они не вынули почту… Что-то тут не так. — И почтальон тоже принялся разглядывать дом. — Старики всегда вынимают почту, при любых обстоятельствах. Если они ее не вынули, значит, с ними что-то случилось. В молодости я работал почтальоном в Майами-Бич. Когда тамошние старики не вынимали почту, это всегда значило, что с ними что-то произошло.
— Сколько дней они ее не вынимали?
— Кажется, дня два.
Кауэрт снова подошел к дому и заглянул в окно, но разглядел только обшарпанный диван, облезлые стулья и картинку с Иисусом Христом на стене.
— Вам что-нибудь видно? — спросил журналист у почтальона, который заглядывал в дом через другое окно.
— Пустая спальня.
Они отошли от дома, и Кауэрт крикнул:
— Мистер и миссис Колхаун, откройте!
Никто не ответил. Журналист подошел к двери и взялся за ручку, та поддалась. Кауэрт оглянулся на почтальона. Мужчина кивнул. Кауэрт решительно распахнул дверь и шагнул в дом.
В нос ударил ужасающий смрад. Шедший следом почтальон скрипнул зубами и схватил журналиста за плечо:
— Я знаю, что это, — нанюхался этого во Вьетнаме… Слушайте! Слышите?
Из недр дома доносилось громкое жужжание.
Почтальон попятился и пробормотал:
— Надо вызвать полицию.
— Я схожу посмотрю, — сказал Кауэрт.
— Не надо, и так все ясно.
Покачав головой, журналист решительно двинулся на запах и жужжание. За спиной послышались шаги поспешно удалявшегося почтальона. Кауэрт прошел вперед, внимательно рассматривая все по сторонам, запоминая все подробности — все заслуживающее упоминания в будущем: убогую мебель, предметы религиозного культа. В доме было невыносимо жарко и душно, здесь царила тягостная атмосфера, как в преисподней, из которой нет возврата. Кауэрта тошнило от невыносимого зловония, но он добрался-таки до кухни.
Там сидели старик и старуха. Они были привязаны к стульям, стоявшим по сторонам покрытого клеенкой кухонного стола. Их руки были заломлены за спину. Женщина была раздета догола, мужчина был в одежде. Они сидели друг против друга, словно собрались позавтракать.
Им перерезали горло.
Стулья стояли в лужах черной запекшейся крови. По лицам и в спутанных седых волосах убитых ползали мухи. Головы были запрокинуты, так что мертвые глаза смотрели в потолок.
В центре стола лежала открытая Библия.
Кауэрт из последних сил боролся с подступавшей к горлу тошнотой, дышать на кухне было невозможно, в ушах звенело от жужжания мух. Взяв себя в руки, Кауэрт сделал еще один шаг, склонился над столом и прочитал отрывок, подчеркнутый кровью на открытой странице Библии: «Есть между ними такие, которые оставили по себе имя для возвещения хвалы их, и есть такие, о которых не осталось памяти, которые исчезли, как будто не существовали, и сделались как бы не бывшими, и дети их после них».
Отвернувшись, журналист стал лихорадочно оглядываться по сторонам. В углу он заметил дверь, выходившую на задний двор. Цепочка, на которую она закрывалась, была сорвана. Кауэрт перевел взгляд на мертвых стариков. Отвисшие груди старухи были измазаны запекшейся кровью.
Мэтью сделал шаг назад, потом еще один, круто развернулся и выбежал через парадную дверь во двор. Там он остановился, хватая ртом воздух. Дурнота не проходила, и он присел на крыльцо, чтобы не упасть.
