Мы почти все время валялись на спине и разговаривали. Спать
нам не хотелось. Том сказал, что мы теперь попали прямехонько в "Тысячу и
одну ночь". И еще он сказал, что как раз тут произошло одно из самых
занятных приключений, какие описываются в этой книге. Вот мы и глядели вниз во
все глаза, покуда он нам про это рассказывал, – ведь нет ничего интереснее, чем
глядеть на то место, про которое в книжке говорится. Это была сказка о
погонщике верблюдов, который потерял своего верблюда. И вот бродит он по пустыне,
встречает одного человека и говорит:
– Не попадался ли тебе беглый верблюд?
А человек отвечает:
– Он слеп на левый глаз?
– Да.
– У него верхнего переднего зуба не хватает?
– Да.
– Он хромает на левую заднюю ногу?
– Да.
– С одной стороны на нем навьючено просо, а с другой мед?
– Ну да. Хватит уж описывать, это он и есть, а я очень
тороплюсь. Где ты его видел?
– А я его вовсе не видел.
– Не видел? Почему же ты его так точно описываешь?
– Потому что, если у человека есть глаза, то для него всякая
вещь имеет свой смысл. Да только большей части людей глаза и вовсе ни к чему. Я
знаю, что здесь проходил верблюд, потому что видел его следы. Я знаю, что он
хромает на заднюю левую ногу, потому что он берег эту ногу и легко ступал на
нее, – это по следу видно. Я знаю, что он слеп на левый глаз, потому что он
щипал траву на правой стороне тропы. Я знаю, что у него не хватает верхнего
переднего зуба, потому что это видно по отпечатку зубов на дерне. С одной
стороны просыпалось просо – об этом мне рассказали муравьи; с другой стороны
капал мед – об этом мне сказали мухи. Я все знаю про твоего верблюда, хотя я
его и не видел.
Тут Джим говорит:
– Продолжайте, масса Том, это очень хорошая сказка и ужасно
занятная.
– Это все, – отвечает Том.
– Все? – с изумлением спрашивает Джим. – А что же стало с
тем верблюдом?
– Не знаю.
– Масса Том, да неужто в сказке про это не говорится?
– Нет.
Джим поразмыслил немножко, а потом сказал:
– Ну, знаете, глупее этой сказки я еще не слыхивал. Как дошла
до самого интересного места, так ей тут и конец. Какой же прок от сказки, если
она так поступает, масса Том? Неужто вы не знаете, нашел тот человек своего
верблюда или нет?
– Нет, не знаю.
Я тоже подумал, что никакого нет проку в этой сказке, раз она
так обрывается. Да только я не собирался ничего про это говорить, я ведь видел,
что Том и сам уже злится из-за того, что сказка так выдохлась, а тут еще Джим
ей в самое слабое место тычет. Я всегда считал, что несправедливо приставать к
человеку, ежели ему и без того тошно. Однако Том быстро повернулся ко мне и
говорит:
– Ну, а ты что думаешь про эту сказку?
Делать нечего, пришлось мне выкладывать все начистоту. Я
сказал, что мне тоже кажется, как и Джиму, что раз эта сказка застряла в самой
середке – ни туда ни сюда, – то ее и вовсе не стоит рассказывать, только время
попусту потеряешь.
Том опустил голову и даже не стал бранить меня за то, что я
насмехаюсь над его сказкой (признаться, я этого ожидал). Нет, он только вроде
как бы загрустил и промолвил:
– Одни люди видят, а другие – нет, в точности как тот
человек говорил. Что там верблюд! Если б даже циклон прошел, то и тут вы,
остолопы, ничего бы не заметили.
Не знаю, что он имел в виду, он ничего про это не сказал, да
только думаю, что это просто одна из его всегдашних штучек, – он их вечно
откалывает, когда сядет в лужу и не знает, как оттуда выбраться. Ну, да мне-то
что! Мы этой сказке в самое что ни на есть слабое место попали – точка в точку,
и Тому от этого никуда не уйти. Он совсем запутался, хоть изо всех сил старался
не подавать виду.
Глава 8
Исчезающее озеро
Мы рано позавтракали, уселись поудобнее и стали глядеть
вниз, на пустыню. Стояла очень мягкая, приятная погода, хотя мы летели не
особенно высоко. После захода солнца в пустыне надо спускаться все ниже и ниже:
пустыня очень быстро остывает, и потому, когда приближается рассвет, вы уже
парите над самым песком.
Мы следили, как тень от шара скользит по земле, и время от
времени оглядывали пустыню – не шевелится ли там что-нибудь, а потом снова
глядели на тень. Вдруг почти под самым шаром мы увидели множество людей и
верблюдов. Все они тихо и спокойно лежали на земле и как будто спали.
Мы выключили машину, осадили назад, остановились прямо над
ними, и только тогда увидели, что все они мертвы. Тут нас просто мороз по коже
подрал. Мы сразу притихли и стали говорить вполголоса, словно на похоронах. Мы
осторожно спустились вниз, остановились, и тогда мы с Томом слезли по лестнице
и подошли к ним. Там были мужчины, женщины и дети. Все они высохли от солнца,
кожа у них потемнела и сморщилась, как у мумий, какие нарисованы на картинке в
книжке. И все же они были совсем как живые, – просто не верится, – и как будто
спали; одни лежали на спине, раскинув руки по песку, другие на боку, некоторые
ничком, и только зубы торчали у них больше, чем обычно. Двое или трое сидели.
Одна женщина сидела, опустив голову, а на коленях у нее лежал ребенок. Какой-то
человек сидел, обхватив руками колени, и мертвыми глазами глядел на девушку,
распростертую перед ним. Вид у него был до того несчастный, что просто смотреть
жалко. И так тихо было все кругом. Черные волосы этого человека свисали ему на
лицо, и когда легкий ветерок шевелил ими, я просто дрожал со страху – мне все
казалось, будто он головой качает.
Некоторые люди и верблюды были наполовину покрыты песком, но
таких было мало, потому что в этом месте земля была твердая, а слой песку над
гравием очень тонкий. Одежда у них большей частью сгнила, и они лежали почти
совсем голые. Стоило только дотронуться до какой-нибудь тряпки – она сразу же
расползалась, словно паутина. Том сказал, что, по его мнению, они здесь уже
много лет пролежали.
