У некоторых мужчин были заржавленные ружья или сабли, у
других – заткнутые за пояс длинные пистолеты с серебряными украшениями. На всех
верблюдах оставались навьюченные тюки, но только эти тюки лопнули или сгнили, и
весь груз вывалился на землю. Мы подумали, что покойникам сабли уже ни к чему,
и взяли себе по сабле и по нескольку пистолетов. И еще мы взяли шкатулку – уж
очень она была красивая, с такими тонкими резными узорами. Нам очень хотелось
похоронить этих людей, но мы не знали, как это сделать, да и хоронить-то их
было негде – разве только в песке, но ведь он бы все равно снова осыпался.
Тогда мы решили хотя бы прикрыть эту несчастную девушку и
положили на нее несколько шалей из разорванного тюка, но когда мы хотели
засыпать ее песком, волосы у мужчины снова начали шевелиться, и тут мы от
страха остановились, потому что нам показалось, будто он хочет попросить нас,
чтобы мы их не разлучали. Я думаю, что он ее очень любил и без нее остался бы
совсем одиноким.
Ну, а потом мы поднялись наверх и полетели прочь, и скоро
это темное пятно на песке совсем пропало из виду, и теперь мы больше никогда не
увидим этих несчастных. Мы думали да гадали, как они очутились там и что с ними
стряслось, но так ничего и не придумали. Сперва нам пришло в голову, что они
заблудились и бродили взад-вперед до тех пор, пока у них не кончились вода и
припасы, – и тогда они умерли с голоду. Однако Том сказал, что раз ни дикие
звери, ни хищные птицы их не тронули, значит это не так. В конце концов мы
бросили гадать и решили больше о них не думать – уж очень сильную тоску эти
мысли на нас нагоняли.
Потом мы открыли шкатулку и нашли в ней целую кучу всяких
драгоценных камней и украшений и маленькие покрывала – вроде тех, что были на
мертвых женщинах, – обшитые по краям диковинными золотыми монетами, каких мы
никогда не видали. Мы подумали, не вернуться ли нам и не отдать ли их обратно,
но Том все обмозговал и сказал, что нет. В этой стране полно разбойников, они
придут, все разворуют, и тогда мы возьмем на себя грех – ведь это мы введем их
во искушение. Вот мы и отправились дальше, и я подумал: "Хорошо бы забрать
все, что у них было, чтоб уж никакого искушения не осталось".
Целых два часа мы провели внизу, на палящей жаре, и когда
снова поднялись на борт, нам ужасно хотелось пить. Мы сразу же отправились за
водой, но оказалось, что она совсем испортилась, прогоркла да к тому же была
слишком горячая – просто глотку обжигала. Пить ее было невозможно. Это была
вода из Миссисипи, лучшая вода в мире, и мы даже взболтали илистый осадок –
может, вкуснее будет, да только осадок этот был ничуть не лучше, чем вода.
Пока мы занимались погибшими людьми, жажда нас не очень
мучила, но теперь, когда мы увидели, что пить нечего, нам захотелось пить в
пять раз больше, чем за секунду до этого. Ох, вскоре мы уже готовы были
высунуть язык, как собаки.
Том сказал, что мы должны во что бы то ни стало отыскать
оазис, иначе он не знает, чем все это кончится. Сказано – сделано. Мы взяли
подзорные трубы и водили ими во все стороны, покуда не устали до того, что
трубы стали валиться у нас из рук. Два, три часа проходит. Мы все смотрим и
смотрим, а кругом все песок да песок и больше ничего, а над песком раскаленный
воздух дрожит. Да, брат, тот не хлебнул еще горя, кто ни разу не подыхал от
жажды, потеряв всякую надежду когда-нибудь добраться до воды. Под конец я уже
больше не мог смотреть на эти раскаленные равнины. Улегся я на ящик, да и
махнул на все рукой.
Вдруг Том как заорет: "Вода!" И верно – мы
увидели. большое блестящее озеро, над которым склонялись сонные пальмы, бросая
на воду такие прозрачные и легкие тени, какие нам и во сне не снились. В жизни
не видел я такой прекрасной картины. Озеро было очень далеко, но нам это все
нипочем. Мы ринулись вперед со скоростью в сто миль, рассчитывая прибыть туда
за семь минут. Однако озеро оставалось все так же далеко – словно мы нисколько
к нему не приближались; да, сэр, оно оставалось все таким же далеким и сияющим
совсем как мечта, и мы никак не могли подойти к нему поближе, а потом оно вдруг
взяло да исчезло.
Том вытаращил глаза и говорит:
– Ребята, да ведь это мираж!
А сам как будто радуется. Не вижу я, чему тут радоваться, и
говорю:
– Может быть. Что мне за дело, как оно называется? Одно я
только хочу знать: куда оно девалось?
Джим весь дрожал и со страху ни слова вымолвить не мог, а то
и он тоже задал бы этот вопрос.
Том сказал:
– Куда оно девалось? Ты же сам видишь, что оно пропало.
– Видеть-то вижу, что пропало, да только куда?
Оглядел он меня с ног до головы и говорит:
– Постыдился бы ты, Гек Финн, такие вопросы задавать! Будто
ты не знаешь, что такое мираж!
– Не знаю. А что?
– Это одно только воображение, и больше ничего.
Разозлился я на такие слова и говорю:
– И к чему ты только все это болтаешь, Том Сойер? Ведь я же
видел озеро.
– Ну да, ты думаешь, что видел.
– Ничего я про это не думаю. Видел – и все тут.
– Говорят тебе, что ты его не видел, – видеть-то было
нечего.
Услыхав такие речи, Джим очень удивился. Он вмешался в
разговор и жалобным голосом промолвил:
– Масса Том, пожалуйста, не говорите так, да еще в такое
ужасное время. Вы ведь не только собой рискуете, но и нами тоже, – точь-в-точь
как Анания Сапфирой
[6].
Озеро там было. Я видел его совсем ясно, вроде как
сейчас вас и Гека.
Тут я сказал:
– Да ведь он и сам его видел! Он ведь его первый заметил,
вот оно как было-то.
– Да, масса Том, так оно и было. Не станете же вы
отпираться? Мы все его видели, и это доказывает, что оно там было.
– Доказывает! Как же это доказывает?
– Да так же, как в любом суде, масса Том. Один человек – он
может напиться пьяный, или уснуть, или перепутать, и двое тоже; но говорю вам,
сэр, что когда трое видели что-то, будь они пьяные или трезвые, значит так оно
и есть. Никуда вам от этого не уйти, масса Том, вы и сами знаете.
– Ничего я не знаю. Сорок тысяч миллионов людей видели, что
солнце движется с одного конца неба на другой. Разве это доказывает, что солнце
и в самом деле двигалось?
