– Конечно, доказывает. Да тут и доказывать-то нечего.
Всякий, у кого хоть капля мозга в голове, и так это знает. Вот оно, солнце-то,
– плывет себе по небу, как всегда.
Том повернулся ко мне и говорит:
– Ну, а ты что скажешь? Как по-твоему, солнце стоит на
месте?
– Том Сойер, и чего ты такие дурацкие вопросы задаешь?
Всякий, у кого есть глаза, видит, что оно на месте не стоит.
– Что ж, – говорит он, – остался я один в небе, а со мной
только два тупых осла, которые смыслят не больше, чем глава университета лет
триста или четыреста назад. Да ну тебя, Гек! В те времена даже папы римские и
то больше твоего знали.
Это было нечестно, и так я ему и сказал:
– Ругань, – говорю, – это еще не доказательство, Том Сойер.
– А кто ругается-то?
– Да ты же.
– Я и не думал ругаться. Не вижу ничего обидного в том,
чтобы сравнить безмозглую деревенщину из штата Миссури вроде тебя с папой
римским, хотя бы даже с самым негодным из всех, какие сидели на престоле. Да
это еще большая честь для тебя, головастик ты несчастный: это ведь папе
римскому попало, а вовсе не тебе, и ты не можешь обижаться, если он станет
ругаться; да только они не ругаются, то есть теперь не ругаются, я хочу
сказать.
– Правда, Том? А прежде они разве ругались?
– В средние века? Да ведь это было их обычное занятие.
– Честное слово? Неужто они и вправду ругались?
Тут Том разошелся и такую речищу закатил (когда он в ударе,
он может), что я даже попросил его написать мне на память вторую часть этой
речи, – уж очень она была похожа на то, как в книжках пишут, – никак не
запомнить, а многие слова даже и писать-то трудно, до того они замысловатые.
– Ясно, ругались. Не то чтоб они сквернословили где попало,
ну вроде бы как Бен Миллер, и складывали ругательные слова так, как он. Нет,
слова у них были те же самые, но складывали они их вместе по-другому, – ведь их
самые лучшие учителя обучали, вот они и знали, что к чему, не то что Бен
Миллер. Он-то просто набрался этих слов где попало, и не было у него под рукой
знающего человека. Зато папы римские – они знали, что к чему. Их ругательства –
это не пустая, бестолковая ругань, как у Бена Миллера, который просто из
пустого в порожнее переливает. Нет, это были научные, систематические,
основательные, торжественные, грозные проклятия; тут уж не отойдешь в сторону и
не посмеешься, как над неотесанным неучем Беном Миллером. Такой тип, вроде Бена
Миллера, может проклинать человека целую неделю подряд, а тому хоть бы что –
собака лает, ветер носит. Но вот если в средние века папа римский, обученный
проклятиям, соберет все свои ругательные принадлежности да начнет гвоздить
короля, или целое королевство, или еретика, или еще кого-нибудь, кто дурно вел
себя и нуждался в исправлении, – это совсем другое дело. Папа римский – он не
действовал как бог на душу положит, нет. Он брал этого короля или другого
человека и проклинал его всего, сверху донизу. Он проклинал каждый волосок у
него на голове, каждую кость в его черепе, проклинал его глаза и уши, воздух,
которым он дышит, все его внутренности и жилы, всю его плоть и кровь и кости во
всем его теле, проклинал всех, кого он любит, и всех его друзей, выбрасывал его
на улицу и проклинал каждого, кто давал ему пищу, приют и постель, каждого, кто
давал ему глоток воды или рубище, чтобы прикрыть его наготу, когда он замерзал.
Вот это я понимаю! Такие проклятия действительно чего-нибудь да стоят! Человек
или страна, которых так проклинали, готовы были сорок раз помереть. Бен Миллер!
И он еще воображает, что умеет ругаться! Куда там! Да ведь его бы любой, самый
ничтожный захолустный епископишка из средних веков с легкостью переплюнул бы!
Что там говорить, в нынешние времена мы и вовсе проклинать не умеем.
– Да брось ты, – говорю я ему, – стоит ли об этом
сокрушаться, мы и так проживем. Ну, а теперешние епископы умеют проклинать так,
как в прежнее время?
– Да, их этому обучают, это часть науки, которая входит в
ихний курс, знаешь, вроде изящной словесности; и хотя ему от нее столько же
пользы, как девчонкам из штата Миссури от французского языка, все равно
приходится ее учить, как и девчонкам этим. Ведь если девчонка из штата Миссури
не умеет говорить "бонжур", а епископ не умеет проклинать, то им в
обществе делать нечего.
– А разве им нынче приходится проклинать. Том?
– Очень редко. Может, в Перу они и проклинают кого-нибудь,
но среди людей, которые хоть что-нибудь смыслят, это дело давно уже сошло на
нет, и они на это и вовсе внимания не обращают, все равно как на Бена Миллера.
Понимаешь, они так далеко ушли вперед, что теперь знают не меньше, чем саранча
в средние века.
– Саранча?
– Ну да. В средние века во Франции, когда саранча начинала
пожирать хлеб, епископ выходят в поле и с важным видом осыпал ее страшными
проклятиями. Точно такими же, какими осыпали еретика или короля, как я тебе
рассказывал.
– А что же делала саранча, Том?
– Смеялась, только и всего, и продолжала преспокойно
пожирать хлеба. В средние века разница между человеком и саранчой состояла в
том, что саранча была не дура.
Тут Джим как завопит:
– Ох ты господи, ох ты боже мой, опять озеро! Ну, масса Том,
что вы теперь скажете?
Да, сэр, на краю пустыни снова появилось озеро. Мы видели
его совершенно ясно – и деревья и все было точно такое же, как и прежде. Я
сказал:
– Ну, что ты теперь скажешь, Том Сойер?
– Ничего. Никакого озера там нет.
– Не говорите так, масса Том, – сказал Джим, – мне просто
страшно слушать. Это у вас от жары да от жажды в голове помутилось, масса Том.
Ох, и какое же оно красивое! Мне просто невтерпеж, до того пить хочется.
– Придется тебе обождать. Хотя жди не жди – все одно. Ведь
говорят же тебе, что никакого озера там нет.
– Джим, ты только не спускай глаз с озера, – говорю я.
– Да неужто ж я их спущу, милок, дай тебе бог здоровья.
Мы понеслись к озеру, и хотя миля за милей оставались
позади, мы ни на дюйм не приближались к нему, – и вдруг оно снова исчезло! Джим
зашатался и чуть не упал. Когда он смог разговаривать, он сказал, ловя воздух
ртом, как рыба:
