Тут народ снова начинал хохотать, орать и спрашивать, как
была его фамилия до того, как он женился, сколько он возьмет, чтобы больше так
не поступать, как звали бабушку кошки его сестры и разные тому подобные вещи,
какие обычно говорит толпа, когда ей попадется парень, которого можно дразнить.
Правду сказать, некоторые замечания были смешные и даже очень остроумные, но
все равно это несправедливо и не слишком благородно, когда столько народу
пристает к одному человеку, да притом когда все они такие бойкие на язык, а он
и ответить-то толком не умеет. Да и в сущности-то, стоило ли ему огрызаться?
Ему ведь от этого никакого проку, а им только и надо – попался простак на
удочку. Но все равно он тут ничего поделать не мог – такой уж был человек. Он
был славный малый, а газеты писали, что он настоящий гений, но уж в этом-то он
наверняка не виноват. Не могут же все быть здравомыслящими, приходится нам быть
такими, какие мы есть от природы. Я так разумею: гении думают, что они все
знают, и потому не слушают ничьих советов, а всегда поступают по-своему и из-за
этого все люди их ненавидят и презирают. И ничего удивительного тут нет. Если б
они были поскромнее, прислушивались к тому, что люди говорят, да старались
научиться уму-разуму, то им же самим было бы лучше.
Та часть шара, в которой сидел профессор, была похожа на
лодку. Она была большая, просторная, и по бокам в ней стояли водонепроницаемые
ящики. В них хранились разные вещи, на них можно было сидеть, стелить постели и
спать. Мы забрались в лодку. Там уже болталось человек двадцать, они всюду
совали свой нос, все рассматривали; и старый Нат Парсонс тоже был тут как тут.
Профессор возился с приготовлениями к отлету, и все стали друг за дружкой
вылезать обратно на землю. Старый Нат шел позади. Ну а мы ведь не могли
допустить, чтоб он остался после нас, вот мы и решили обождать, покуда он
уйдет, и вылезть последними.
Но вот уже Нат сошел на землю, и теперь наступил наш черед.
Вдруг я услышал громкие крики, обернулся, смотрю – город стрелой улетает у нас
из-под ног! Мне просто дурно сделалось, до того я перепугался. Джим стоит весь
серый, слова вымолвить не может, а Том молчит, но вид у него вроде даже
радостный. Город все уходил и уходил вниз, но нам казалось, будто мы не
двигаемся, а просто висим в воздухе на одном месте. Дома становились все меньше
и меньше, город сжимался все теснее и теснее, люди и экипажи стали совсем
крошечными, словно жуки или муравьи, улицы превратились в ниточки и трещинки.
Потом все как будто растворилось, и вот уже и города нет – одно только большое
пятно на поверхности земли осталось; и я подумал, что теперь наверняка все
видно за тысячу миль вверх и вниз по реке, хотя, конечно, так далеко видеть
нельзя. Мало-помалу земля превратилась в шар – в обыкновенный круглый шар
какого-то тусклого цвета, а по шару вились и извивались блестящие полоски –
реки. Вдова Дуглас вечно твердила, что земля круглая, как шар, но я никогда не
придавал значения разным ее предрассудкам – их у нее целая куча, – и уж ясно,
на этот раз я и вовсе внимания не обратил. Ведь я сам прекрасно видел, что
земля имеет форму тарелки и что она плоская. Взберусь я, бывало, на гору, да и
окину взглядом окрестность, чтоб самому в этом убедиться. По-моему, лучший
способ составить себе правильное представление о каком-нибудь факте – никому на
слово не верить, а пойти и посмотреть самому. Однако на этот раз мне пришлось
признать, что вдова-то была права. Вернее, я хочу сказать, что она была права,
когда говорила про всю землю, но она была не права, когда говорила про ту
часть, где находится наш город. Эта часть имеет форму тарелки, и она плоская,
честное слово!
Профессор все это время сидел тихо, как будто спал, но вдруг
его прорвало. Он был ужасно зол и говорил что-то в таком роде:
– Идиоты! Они сказали, что он не полетит. Хотели все
осмотреть, разнюхать и выведать у меня секрет. Но я их перехитрил. Никто, кроме
меня, не знает секрета. Никто, кроме меня, не знает, что приводит его в
движение. Это – новая энергия, новая энергия, в тысячу раз сильнее всего, что
есть на земле! Пар чепуха по сравнению с ней! Они сказали, что мне не долететь
до Европы. До Европы! Да тут у меня на борту хватит энергии на пять лет, а
провизии у меня на три месяца запасено. Глупцы! Ничего они не понимают.
Сказали, что мой воздушный корабль непрочен. Как бы не так! Он у меня пятьдесят
лет выдержит! Стоит мне только захотеть, – и я всю жизнь буду летать в небесах,
направляя свой путь, куда мне заблагорассудится, хотя они и смеялись надо мной
и говорили, что ничего у меня не выйдет. Они говорили, что я не смогу управлять
им! Поди сюда, мальчик, попробуем. Нажимай вот эти кнопки и слушай меня.
Профессор объяснил Тому, как управлять шаром, и вмиг научил
его всему. Том сказал, что это очень просто. Потом он велел Тому спуститься
почти до самой земли, и шар так низко летел над прериями Иллинойса, что мы
могли разговаривать с фермерами и совершенно ясно слышали, что они отвечают. Он
бросал им печатные листки, на которых было все написано про шар и про то, что
мы летим в Европу. Том так навострился, что, бывало, направит курс на
какое-нибудь дерево и держит так до тех пор, покуда, кажется, вот-вот налетит
на него, но в этот самый миг он возьмет да и взмоет вверх и пронесется у него
над самой верхушкой. А потом профессор научил Тома садиться на землю, и Том
первоклассно проделал эту операцию и так ловко посадил шар посреди прерии,
словно в пуховую перину сел. Однако только мы собрались спрыгнуть на землю,
профессор как заорет:
– Нет! Не уйдете! – и снова направил шар в воздух.
Ох, и жутко нам было! Я стал его упрашивать, и Джим тоже, но
он еще пуще рассвирепел и смотрел на нас таким безумным взглядом, что я и вовсе
струсил.
После этого он снова принялся перечислять свои невзгоды,
ворчать и жаловаться, что над ним потешаются, и все никак не мог с этим
примириться, особенно с тем, что люди сказали, будто шар непрочный. Он всячески
глумился над ними и над их мнением, что шар очень сложно устроен и будет все
время ломаться. Ломаться! Этого он и вовсе вынести не мог. Он заявил, что
скорее вся солнечная система сломается. Он сердился все больше и больше. Я
никогда не видел, чтобы человек так переживал. У меня просто мурашки по телу
бегали, когда я смотрел на него, и у Джима тоже. Мало-помалу он начал кричать и
вопить, потом стал божиться, что теперь он вообще никому не раскроет свой
секрет, раз с ним так скверно обошлись. Он заявил, что облетит на своем шаре
вокруг света – пусть все убедятся, на что он способен, – а после утопит его в
море, да и нас с ним вместе. Ох, и попали же мы в переделку! А тут еще ночь
надвигалась.
В конце концов он дал нам поесть и велел перейти на другой
конец лодки, а сам прилег на ящик, с которого можно было управлять всеми
снастями, положил под голову свой пистолет и сказал, что пристрелит всякого,
кто сделает попытку спустить шар на землю.
