Он все время не спускал с них глаз.
— Cabrones! Hijos de puta! — сказал он скороговоркой. — Игнасио,
— сказал он. — Обопри пулемет на плечи мальчика. А ты, — Хоакину, — сиди и не
шевелись. Ниже пригнись. Еще. Нет, ниже.
Он лежал на спине и целился в самолеты, которые все
приближались.
— Игнасио, подержи мне треногу.
Ножки треноги свисали с плеча Хоакина, а ствол трясся,
потому что мальчик не мог удержать дрожи, слушая нарастающий гул.
Лежа на животе, подняв только голову, чтобы следить за
приближением самолетов, Игнасио собрал все три ножки вместе и попытался придать
устойчивость пулемету.
— Наклонись больше! — сказал он Хоакину. — Вперед наклонись!
«Пасионария говорит: лучше умереть стоя… — мысленно повторил
Хоакин, а гул все нарастал. Вдруг он перебил себя: — Святая Мария, благодатная
дева, господь с тобой; благословенна ты в женах, и благословен плод чрева
твоего, Иисус. Святая Мария, матерь божия, молись за нас, грешных, ныне и в час
наш смертный. Аминь. Святая Мария, матерь божия, — начал он снова и вдруг
осекся, потому что гул перешел уже в оглушительный рев, и, торопясь, стал
нанизывать слова покаянной молитвы: — О господи, прости, что я оскорблял тебя в
невежестве своем…»
Тут у самого его уха загремело, и раскалившийся ствол обжег
ему плечо. Потом опять загремело, очередь совсем оглушила его. Игнасио изо всех
сил давил на треногу, ствол жег ему спину все сильнее. Теперь все кругом
грохотало и ревело, и он не мог припомнить остальных слов покаянной молитвы.
Он помнил только: в час наш смертный. Аминь. В час наш
смертный. Аминь. В час наш. Аминь. Остальные все стреляли. Ныне и в час наш
смертный. Аминь.
Потом, за грохотом пулемета, послышался свист, от которого
воздух рассекло надвое, и в красно-черном реве земля под ним закачалась, а
потом вздыбилась и ударила его в лицо, а потом комья глины и каменные обломки
посыпались со всех сторон, и Игнасио лежал на нем, и пулемет лежал на нем. Но
он не был мертв, потому что свист послышался опять, и земля опять закачалась от
рева. Потом свист послышался еще раз, и земля ушла из-под его тела, и одна
сторона холма взлетела на воздух, а потом медленно стала падать и накрыла их.
Три раза самолеты возвращались и бомбили вершину холма, но
никто на вершине уже не знал этого. Потом они обстреляли вершину из пулеметов и
улетели. Когда они в последний раз пикировали на холм, головной самолет сделал
поворот через крыло, и оба других сделали то же, и, перестроившись клином, все
три самолета скрылись в небе по направлению к Сеговии.
Держа вершину под, непрерывным огнем, лейтенант Беррендо
направил патруль в одну из воронок, вырытых бомбами, откуда удобно было
забросать вершину гранатами. Он не желал рисковать, — вдруг кто-нибудь жив и
дожидается их в этом хаосе наверху, — и он сам бросил четыре гранаты в
нагромождение лошадиных трупов, камней, и обломков, и взрытой, пахнущей динамитом
земли и только тогда вылез из воронки и пошел взглянуть.
Все-были мертвы на вершине холма, кроме мальчика Хоакина,
который лежал без сознания под телом Игнасио, придавившим его сверху. У
мальчика Хоакина кровь лила из носа и ушей. Он ничего не знал и ничего не
чувствовал с той минуты, когда вдруг все кругом загрохотало и разрыв бомбы
совсем рядом отнял у него дыхание, и лейтенант Беррендо осенил себя крестом и
потом застрелил его, приставив револьвер к затылку, так же быстро и бережно, —
если такое резкое движение может быть бережным, — как Глухой застрелил лошадь.
Лейтенант Беррендо стоял на вершине и глядел вниз, на склон,
усеянный телами своих, потом поднял глаза и посмотрел вдаль, туда, где они
скакали за Глухим, прежде чем тот укрылся на этом холме. Он отметил в своей
памяти всю картину боя и потом приказал привести наверх лошадей убитых
кавалеристов и тела привязать поперек седла так, чтобы можно было доставить их
в Ла-Гранху.
— Этого тоже взять, — сказал он. — Вот этого, с пулеметом в
руках. Вероятно, он и есть Глухой. Он самый старший, и это он стрелял из
пулемета. Отрубить ему голову и завернуть в пончо. — Он с минуту подумал. — Да,
пожалуй, стоит захватить все головы. И внизу и там, где мы на них напали, тоже.
Винтовки и револьверы собрать, пулемет приторочить к седлу.
Потом он пошел к телу лейтенанта, убитого при первой попытке
атаки. Он посмотрел на него, но не притронулся.
Que cosa mas mala es la guerra, сказал он себе, что
означало: какая нехорошая вещь война.
Потом он снова осенил себя крестом и, спускаясь с холма,
прочитал по дороге пять «Отче наш» и пять «Богородиц» за упокой души убитого
товарища. Присутствовать при выполнении своего приказа он не захотел.
Глава 28
Когда самолеты пролетели, Роберт Джордан и Примитиво снова
услышали стрельбу, и Роберту Джордану показалось, что он снова услышал удары
своего сердца. Облако дыма плыло над кряжем последней видной ему горы, а
самолеты казались тремя пятнышками, удалявшимися в небе.
Наверно, свою же кавалерию разбомбили к чертям, а Сордо и
его людей так и не тронули, сказал себе Роберт Джордан. Эти проклятые самолеты
только страх нагоняют, а убить никого не могут.
— А они еще дерутся, — сказал Примитиво, прислушиваясь к
гулким отзвукам выстрелов. Во время бомбардировки он вздрагивал при каждом
ударе и теперь все облизывал пересохшие губы.
— Конечно, дерутся, — сказал Роберт Джордан. — Самолеты ведь
никого убить не могут.
Тут стрельба смолкла, и больше он не услышал ни одного
выстрела. Револьверный выстрел лейтенанта Веррендо сюда не донесся.
В первую минуту, когда стрельба смолкла, это его не смутило.
Но тишина длилась, и мало-помалу щемящее чувство возникло у него в груди. Потом
он услышал взрывы гранат и на мгновение воспрянул духом. Но все стихло снова, и
тишина длилась, и он понял, что все кончено.
Из лагеря пришла Мария, принесла оловянное ведерко с жарким
из зайца, приправленным густой грибной подливкой, мешочек с хлебом, бурдюк с
вином, четыре оловянные тарелки, две кружки и четыре ложки. Она остановилась у
пулемета и положила мясо на две тарелки — для Агустина и Эладио, который сменил
Ансельмо, и налила две кружки вина.
Роберт Джордан смотрел, как она ловко карабкается к нему, на
его наблюдательный пост, с мешочком за плечами, с ведерком в одной руке,
поблескивая стриженой головой на солнце. Он спустился пониже, принял у нее
ведерко и помог взобраться на последнюю кручу.
— Зачем прилетали самолеты? — спросила она, испуганно глядя
на него.
— Бомбить Глухого.
Он снял крышку с ведерка и стал накладывать себе в тарелку
зайчатины.
