Глава 30
Итак, все, что он хотел сделать за вечер, уже сделано.
Распоряжения отданы. Каждый знает совершенно точно, что ему надо делать утром.
Андрес ушел три часа тому назад. Это будет, как только забрезжит день, или
этого совсем не будет. Я уверен, что будет, сказал самому себе Роберт Джордан,
возвращаясь с верхнего поста, куда он ходил поговорить с Примитиво.
Наступлением руководит Гольц, но отменить его он не может.
Разрешение на это должно быть получено из Мадрида. Но вряд ли там удастся
разбудить нужных людей, и если даже удастся, то они ничего не разберут со сна.
Надо было мне раньше известить Гольца о том, что наше наступление готовятся
отразить, но как я мог писать об этом, пока еще ничего определенного не было?
Ведь они двинули эти штуки только под вечер, в темноте. Они не хотели, чтобы
передвижения по дороге были замечены с самолетов. Ну, а их самолеты? Те
фашистские самолеты, которые пролетали здесь?
Наши, наверно, учли это. Но, может быть, фашисты делают вид,
что собираются наступать в Гвадалахаре? По слухам, в Сории и под Сигуэнсой
сосредоточены итальянские войска, это не считая тех, которые действуют на
севере. Хотя вряд ли у них хватит людей и боеприпасов на два наступления
одновременно. Это невозможно; значит, это просто-напросто блеф.
Но мы знаем, какое количество войск Италия высадила в
Кадиксе за два последних месяца. Не исключена такая возможность, что они снова
сделают попытку в Гвадалахаре, не такую бессмысленную, как в первый раз, и
проведут наступление тремя кулаками, охватив большую территорию вдоль
железнодорожной линии в западной части плато. Это вполне реально. Ганс
показывал ему, как это можно сделать. На первых порах они допустили много
ошибок. Вся их стратегия была порочна. В Аргандском наступлении, стремясь
перерезать железную дорогу Мадрид — Валенсия, они не использовали тех войск,
которые были на Гвадалахарском фронте. Почему же тогда они не начали обе
операции одновременно? Почему, почему? Когда мы будем знать, почему?
А ведь мы в обоих случаях задержали их одними и теми же
войсками. Нам никогда бы не удалось задержать их, если б они сразу начали обе
операции. Нечего тревожиться, сказал он самому себе. Вспомни, ведь бывали же
чудеса раньше. Одно из двух: либо тебе придется взрывать этот мост утром, либо
не придется. Но только не обманывай себя, не надейся, что тебе не придется
взрывать его. Взрывать придется — не сегодня, так когда-нибудь потом. Не этот
мост, так какой-нибудь другой. Не тебе решать, что надо делать. Твое дело
выполнять приказы. Выполняй их и не думай о том, что кроется за ними.
Этот приказ вполне ясен. Слишком ясен. Но тревожиться тебе
не следует и бояться тоже не следует. Потому что, если ты позволишь себе такую
роскошь, как вполне естественное чувство страха, этот страх заразит тех, кто
должен работать с тобой.
Но эта история с отрубленными головами — это уже слишком,
сказал он самому себе. И старик наткнулся на трупы на вершине холма — совсем
один. Что бы ты сказал, если бы тебе пришлось вот так наткнуться на Них? Это
произвело на тебя сильное впечатление, не так ли? Да, это сильно взволновало
тебя, Джордан. Сегодняшний день вообще богат впечатлениями. Но ты держался
молодцом. До сих пор ты держался неплохо.
Для преподавателя испанского языка в Монтанском университете
ты вполне на высоте, подшутил он над собой. Ты работаешь неплохо. Только не
воображай себя какой-то незаурядной личностью. Не так уж ты преуспел в своем
деле. Вспомни Дюрана, который не получил специальной военной подготовки,
который до начала движения был композитором и светским молодым человеком, а
теперь стал блестящим генералом и командует бригадой. Дюрану все это далось так
же просто и легко, как шахматы вундеркинду. Ты с детских лет сидел над книгами
о войне и изучал военное искусство, дедушка натолкнул тебя на это своими
рассказами о Гражданской войне в Америке. Дедушка, правда, называл ее войной
мятежников. Но по сравнению с Дюраном ты то же, что хороший, толковый шахматист
по сравнению с шахматистом-вундеркиндом. Старина Дюран! Хорошо бы опять
повидаться с Дюраном. Когда все это будет кончено, он встретится с ним у
Гэйлорда. Да. Когда все это будет кончено. Видишь, каким молодцом ты держишься!
Я встречусь с ним у Гэйлорда, опять сказал он себе, когда все это будет
кончено. Не обманывай самого себя. Ты делаешь все как надо. Трезво. Без самообмана.
Дюрана ты больше не увидишь, и это совершенно не важно. Так тоже не надо,
подумал он. Не надо позволять себе никакой такой роскоши.
И геройского самоотречения тоже не надо. Здесь, в горах, не
нужны граждане, полные геройского самоотречения. Твой дед четыре года был
участником нашей Гражданской войны, а ты всего-навсего заканчиваешь свой первый
год на этой войне. У тебя много времени впереди, и ты прекрасно подходишь для
такой работы. А теперь у тебя есть еще Мария. Да, у тебя есть все. И
тревожиться нечего. Что значит небольшая стычка между партизанским отрядом и
эскадроном кавалерии? Ровным счетом ничего. Отрубили головы — ну и что же?
Разве это имеет какое-нибудь значение? Никакого!
Когда дед был в форте Кирни после войны, индейцы всегда
скальпировали пленных. Помнишь шкаф в отцовском кабинете с полочкой, на которой
были разложены наконечники стрел, и на стене военные головные уборы с поникшими
орлиными перьями, запах прокопченной оленьей кожи, исходивший от индейских
штанов курток, и расшитые бисером мокасины? Помнишь огромную дугу лука, с
которым ходили на буйволов? Он тоже стоял в шкафу, и два колчана с охотничьими
и боевыми стрелами. Помнишь, какое ощущение было в ладони, когда ты захватывал
рукой сразу несколько таких стрел?
Вспомни что-нибудь вроде этого. Вспомни что-нибудь
конкретное, какую-нибудь вещь. Вспомни дедушкину саблю в погнутых ножнах,
блестящую и хорошо смазанную маслом, и как дедушка показывал тебе ее лезвие,
ставшее совсем тонким, потому что сабля не один раз побывала у точильщика. Вспомни
дедушкин смит-и-вессон. Это был тридцатидвухкалиберный револьвер офицерского
образца с простым действием и без предохранителя. Такого легкого, мягкого
спуска ты никогда больше не встречал, и револьвер всегда был хорошо смазан, и
канал ствола у него был чистый, хотя поверхность его давно стерлась и бурый
металл ствола и барабана стал гладким от кожаной кобуры. Револьвер всегда был в
кобуре, на клапане которой были вытиснены буквы С.Ш., и хранился он в ящике
шкафа вместе с прибором для чистки и двумя сотнями патронов. Картонные коробки
с патронами были завернуты в бумагу и аккуратно перевязаны вощеной бечевкой.
Тебе разрешалось вынуть револьвер из ящика и подержать его в
руках. «Пусть приучается», — говорил дедушка. Но играть с ним тебе не
позволяли, потому что это «настоящее оружие».
Как-то раз ты спросил дедушку, убивал ли он кого-нибудь из
этого револьвера, и он сказал: «Да».
И ты спросил: «Когда, дедушка?» — и он сказал: «Во время
войны мятежников и после».
