— Пилар сказала мне, что они как будто есть в вашей стране.
Она прочитала про них в журнале. Она сказала мне, что я должна научиться
говорить по-английски, и говорить хорошо, так, чтобы тебе никогда не пришлось
меня стыдиться.
— Когда она тебе все это сказала?
— Сегодня, когда мы укладывали вещи. Она только про то и
говорила, что я должна делать, чтобы быть тебе хорошей женой.
Кажется, и она тоже в Мадрид ездила, подумал Роберт Джордан,
а вслух сказал:
— Что она еще говорила?
— Она сказала, что я должна следить за собой и беречь свою
фигуру, как будто я матадор. Она сказала, что это очень важно.
— Она права, — сказал Роберт Джордан. — Но тебе еще много
лет не придется об этом беспокоиться.
— Нет. Она сказала, что наши женщины всегда должны помнить
об этом, потому что это может начаться вдруг. Она сказала, что когда-то она
была такая же стройная, как и я, но в те времена женщины не занимались
гимнастикой. Она сказала мне, какую гимнастику я должна делать, и сказала, что
я не должна слишком много есть. Она сказала мне, чего нельзя есть. Только я
забыла, придется опять спросить.
— Картошку.
— Да, картошку и ничего жареного, а когда я ей рассказала,
что у меня болит, она сказала, что я не должна говорить тебе, а должна
перетерпеть, так, чтобы ты ничего не знал. Но я тебе сказала, потому что я
никогда ни в чем не хочу тебе лгать и еще потому, что я боялась, вдруг ты
подумаешь, что я не могу чувствовать радость вместе с тобой и что то, что было
там, на горе, на самом деле было совсем не так.
— Очень хорошо, что ты мне сказала.
— Правда? Ведь мне стыдно, и я буду делать для тебя все, что
ты захочешь. Пилар меня научила разным вещам, которые можно делать для мужа.
— Делать ничего не нужно. То, что у нас есть, это наше
общее, и мы будем беречь его и хранить. Мне хорошо и так, когда я лежу рядом с
тобой, и прикасаюсь к тебе, и знаю, что это правда, что ты здесь, а когда ты
опять сможешь, тогда у нас будет все.
— Разве у тебя нет потребностей, которые я могла бы
удовлетворить? Она мне это тоже объяснила.
— Нет. У нас все потребности будут вместе. У меня нет
никаких потребностей отдельно от тебя.
— Я очень рада, что это так. Но ты помни, что я всегда
готова делать то, что ты хочешь. Только ты мне должен говорить сам, потому что
я очень глупая и многое из того, что она мне говорила, я не совсем поняла. Мне
было стыдно спрашивать, а она такая умная и столько всего знает.
— Зайчонок, — сказал он. — Ты просто чудо.
— Que va, — сказала она. — Но это не легкое дело — научиться
всему, что должна знать жена, в день, когда сворачивают лагерь и готовятся к
бою, а другой бой уже идет неподалеку, и если у меня что-нибудь выйдет не так,
ты мне должен сказать об этом, потому что я тебя люблю. Может быть, я не все
правильно запомнила: многое из того, что она мне говорила, было очень сложно.
— Что еще она тебе говорила?
— Ну, так много, что всего и не упомнишь. Она сказала, что
если я опять стану думать о том нехорошем, что со мной сделали, то я могу
сказать тебе об этом, потому что ты добрый человек и все понимаешь. Но что
лучше об этом никогда не заговаривать. Разве только если оно опять начнет
мучить меня, как бывало раньше, и еще она сказала, что, может быть, мне будет
легче, если я тебе скажу.
— А оно мучит тебя сейчас?
— Нет. Мне сейчас кажется, будто этого и не было вовсе. Мне
так кажется с тех пор, как я в первый раз побыла с тобой. Только родителей я не
могу забыть. Но этого я и не забуду никогда. Но я хотела бы тебе рассказать
все, что ты должен знать, чтобы твоя гордость не страдала, если я в самом деле
стану твоей женой. Ни разу, никому я не уступила. Я сопротивлялась изо всех
сил, и справиться со мной могли только вдвоем. Один садился мне на голову и
держал меня. Я говорю это в утешение твоей гордости.
— Ты — моя гордость. Я ничего не хочу знать.
— Нет, я говорю о той гордости, которую муж должен
испытывать за жену. И вот еще что. Мой отец был мэр нашей деревни и почтенный
человек. Моя мать была почтенная женщина и добрая католичка, и ее расстреляли
вместе с моим отцом из-за политических убеждений моего отца, который был
республиканцем. Их расстреляли при мне, и мой отец крикнул: «Viva la
Republica!»[96] — когда они поставили его к стене деревенской бойни.
Моя мать, которую тоже поставили к стенке, сказала: «Да здравствует
мой муж, мэр этой деревни!» — а я надеялась, что меня тоже расстреляют, и
хотела сказать: «Viva la Republica y vivan mis padres!»[97] — но меня не
расстреляли, а стали делать со мной нехорошее.
А теперь я хочу рассказать тебе еще об одном, потому что это
и нас с тобой касается. После расстрела у matadero они взяли всех нас —
родственников расстрелянных, которые все видели, но остались живы, — и повели
вверх по крутому склону на главную площадь селения. Почти все плакали, но были
и такие, у которых от того, что им пришлось увидеть, высохли слезы и отнялся
язык. Я тоже не могла плакать. Я ничего не замечала кругом, потому что перед
глазами у меня все время стояли мой отец и моя мать, такие, как они были перед
расстрелом, и слова моей матери: «Да здравствует мой муж, мэр этой деревни!» —
звенели у меня в голове, точно крик, который никогда не утихнет. Потому что моя
мать не была республиканкой, она не сказала: «Viva la Republica», — она сказала
«Viva» только моему отцу, который лежал у ее ног, уткнувшись лицом в землю.
Но то, что она сказала, она сказала очень громко, почти
выкрикнула. И тут они выстрелили в нее, и она упала, и я хотела вырваться и
побежать к ней, но не могла, потому что мы все были связаны. Расстреливали их
guardia civiles, и они еще держали строй, собираясь расстрелять и остальных, но
тут фалангисты погнали нас на площадь, а guardia civiles остались на месте и,
опершись на свои винтовки, глядели на тела, лежавшие у стены. Все мы, девушки и
женщины, были связаны рука с рукой, и нас длинной вереницей погнали по улицам
вверх на площадь и заставили остановиться перед парикмахерской, которая
помещалась на площади против ратуши.
Тут два фалангиста оглядели нас, и один сказал: «Вот это
дочка мэра», — а другой сказал: «С нее и начнем».
Они перерезали веревку, которой я была привязана к своим
соседкам, и один из тех двух сказал: «Свяжите остальных опять вместе», — а
потом они подхватили меня под руки, втащили в парикмахерскую, силой усадили в
парикмахерское кресло, и держали, чтоб я не могла вскочить.
