Я увидела в зеркале свое лицо, и лица тех, которые держали
меня, и еще троих сзади, но ни одно из этих лиц не было мне знакомо. В зеркале
я видела и себя и их, но они видели только меня. И это было, как будто сидишь в
кресле зубного врача, и кругом тебя много зубных врачей, и все они сумасшедшие.
Себя я едва могла узнать, так горе изменило мое лицо, но я смотрела на себя и
поняла, что это я. Но горе мое было так велико, что я не чувствовала ни страха,
ничего другого, только горе.
В то время я носила косы, и вот я увидела в зеркале, как
первый фалангист взял меня за одну косу и дернул ее так, что я почувствовала
боль, несмотря на мое горе, и потом отхватил ее бритвой у самых корней. И я
увидела себя в зеркале с одной косой, а на месте другой торчал вихор. Потом он
отрезал и другую косу, только не дергая, а бритва задела мне ухо, и я увидела
кровь. Вот попробуй пальцами, чувствуешь шрам?
— Да. Может быть, лучше не говорить об этом?
— Нет. Ничего. Я не будут говорить о самом плохом. Так вот,
он отрезал мне бритвой обе косы у самых корней, и все кругом смеялись, а я даже
не чувствовала боли от пореза на ухе, и потом он стал передо мной — а другие
двое держали меня — и ударил меня косами по лицу и сказал: «Так у нас
постригают в красные монахини. Теперь будешь знать, как объединяться с
братьями-пролетариями. Невеста красного Христа!»
И он еще и еще раз ударил меня по лицу косами, моими же
косами, а потом засунул их мне в рот вместо кляпа и туго обвязал вокруг шеи,
затянув сзади узлом, а те двое, что держали меня, все время смеялись.
И все, кто смотрел на это, смеялись тоже. И когда я увидела
в зеркале, что они смеются, я заплакала в первый раз за все время, потому что
после расстрела моих родителей все во мне оледенело и у меня не стало слез.
Потом тот, который заткнул мне рот, стал стричь меня
машинкой сначала от лба к затылку, потом макушку, потом за ушами и всю голову
кругом, а те двое держали меня, так что я все видела в зеркале, но я не верила
своим глазам и плакала и плакала, но не могла отвести глаза от страшного лица с
раскрытым ртом, заткнутым отрезанными косами, и головы, которую совсем оголили.
А покончив со своим делом, он взял склянку с йодом с полки
парикмахера (парикмахера они тоже убили — за то, что он был членом профсоюза, и
он лежал на дороге, и меня приподняли над ним, когда тащили с улицы) и, смочив
йодом стеклянную пробку, он смазал мне ухо там, где был порез, и эта легкая
боль дошла до меня сквозь все мое горе и весь мой ужас. Потом он зашел спереди
и йодом написал мне на лбу три буквы СДШ[98], и выводил он их медленно и
старательно, как художник. Я все это видела в зеркале, но больше уже не
плакала, потому что сердце во мне оледенело от мысли об отце и о матери, и все,
что делали со мной, уже казалось мне пустяком.
Кончив писать, фалангист отступил на шаг назад, чтобы
полюбоваться своей работой, а потом поставил склянку с йодом на место и опять
взял в руки машинку для стрижки: «Следующая!» Тогда меня потащили из
парикмахерской, крепко ухватив с двух сторон под руки, и на пороге я
споткнулась о парикмахера, который все еще лежал там кверху лицом, и лицо у
него было серое, и тут мы чуть не столкнулись с Консепсион Гарсиа, моей лучшей
подругой, которую двое других тащили с улицы. Она сначала не узнала меня, но
потом узнала и закричала. Ее крик слышался все время, пока меня тащили через
площадь, и в подъезд ратуши, и вверх по лестнице, в кабинет моего отца, где
меня бросили на диван. Там-то и сделали со мной нехорошее.
— Зайчонок мой, — сказал Роберт Джордан и прижал ее к себе так
крепко и так нежно, как только мог. Но он ненавидел так, как только может
ненавидеть человек. — Не надо больше говорить об этом. Не надо больше ничего
рассказывать мне, потому что я задыхаюсь от ненависти.
Она лежала в его объятиях холодная и неподвижная и немного
спустя сказала:
— Да. Я больше никогда не буду говорить об этом. Но это
плохие люди, я хотела бы и сама убить хоть нескольких из них, если б можно
было. Но я сказала это тебе, только чтобы твоя гордость не страдала, если я
буду твоей женой. Чтобы ты понял все.
— Хорошо, что ты мне рассказала, — ответил он. — Потому что
завтра, если повезет, мы многих убьем.
— А там будут фалангисты? Все это сделали они.
— Фалангисты не сражаются, — мрачно сказал он. — Они убивают
в тылу. В бою мы сражаемся с другими.
— А тех никак нельзя убить? Я бы очень хотела.
— Мне и тех случалось убивать, — сказал он. — И мы еще будем
их убивать. Когда мы взрывали поезда, мы убивали много фалангистов.
— Как бы мне хотелось пойти с тобой, когда ты еще будешь
взрывать поезд, — сказала Мария. — Когда Пилар привела меня сюда после того
поезда, я была немножко не в себе. Она тебе рассказывала, какая я была?
— Да. Не надо говорить об этом.
— У меня голова была как будто свинцом налита, и я могла
только плакать. Но есть еще одно, что я должна тебе сказать. Это я должна.
Может быть, тогда ты не женишься на мне. Но, Роберто, если ты тогда не захочешь
жениться на мне, может быть, можно, чтобы мы просто были всегда вместе.
— Я женюсь на тебе.
— Нет. Я совсем забыла об этом. Наверно, ты не захочешь.
Понимаешь, я, наверно, не смогу тебе родить сына или дочь, потому что Пилар
говорит, если б я могла, это бы уже случилось после того, что со мной делали. Я
должна была тебе это сказать. Не знаю, как это я совсем забыла об этом.
— Это не важно, зайчонок, — сказал он. — Во-первых, может
быть, это и не так. Только доктор может сказать наверняка. И потом, мне совсем
не хочется производить на свет сына или дочь, пока этот свет такой, какой он
сейчас. И всю любовь, которая у меня есть, я отдаю тебе.
— А я бы хотела родить тебе сына или дочь, — сказала она
ему. — Как же может мир сделаться лучше, если не будет детей у нас, у тех, кто
борется против фашистов.
— Ах, ты, — сказал он. — Я люблю тебя. Слышишь? А теперь
спать, зайчонок. Мне нужно встать задолго до рассвета, а в этом месяце заря
занимается рано.
— Значит, это ничего — то последнее, что я тебе сказала? Мы
все-таки можем пожениться?
— Мы уже поженились. Вот сейчас. Ты моя жена. А теперь спи,
зайчонок, времени осталось совсем мало.
— А мы правда поженимся? Это не только слова?
— Правда.
— Тогда я сейчас засну, а если проснусь, буду лежать и
думать об этом.
— Я тоже.
— Спокойной ночи, муж мой.
