— Спокойной ночи, — сказал он. — Спокойной ночи, жена.
Он услышал ее дыхание, спокойное и ровное, и понял, что она
заснула, и лежал совсем тихо, боясь пошевелиться, чтобы не разбудить ее. Он
думал обо всем том, чего она недосказала, и ненависть душила его, и он был
доволен, что утром придется убивать. Но я не должен примешивать к этому свои
личные чувства, подумал он.
А как забыть об этом? Я знаю, что и мы делали страшные вещи.
Но это было потому, что мы были темные, необразованные люди и не умели иначе. А
они делают сознательно и нарочно. Это делают люди, которые вобрали в себя все
лучшее, что могло дать образование. Цвет испанского рыцарства. Что за народ!
Что за сукины дети все, от Кортеса, Писарро, Менендеса де Авила и до Пабло! И
что за удивительные люди! На свете нет народа лучше их и хуже их. Более доброго
и более жестокого. А кто понимает их? Не я, потому что, если б я понимал, я бы
не простил. Понять — значит простить. Нет, это неверно. Прощение всегда
преувеличивалось. Прощение — христианская идея, а Испания никогда не была
христианской страной. У нее всегда был свой идол, которому она поклонялась в
церкви. Otra Virgen mas[99]. Вероятно, именно потому они так стремятся губить
virgens своих врагов. Конечно, у них, у испанских религиозных фанатиков, это
гораздо глубже, чем у народа. Народ постепенно отдалялся от церкви, потому что
церковь была заодно с правительством, а правительство всегда было порочным. Это
единственная страна, до которой так и не дошла реформация. Вот теперь они
расплачиваются за свою инквизицию.
Да, тут есть о чем подумать. Есть чем занять свои мысли,
чтобы поменьше тревожиться о работе. И это полезнее, чем выдумывать. Господи,
сколько же он навыдумывал сегодня. А Пилар — та весь день выдумывала. Ну, ясно!
Что, если даже их убьют завтра? Какое это имеет значение, если только удастся
вовремя взорвать мост? Вот все, что нужно завтра.
Да, это не имеет значения. Нельзя ведь жить вечно. Может
быть, в эти три дня я прожил всю свою жизнь. Если это так, я хотел бы последнюю
ночь провести иначе. Но последняя ночь никогда не бывает хороша. Ничто
последнее не бывает хорошо. Нет, последние слова иногда бывают хороши. «Да
здравствует мой муж, мэр этой деревни!» — это хорошо сказано.
Он знал, что это было хорошо, потому что у него мурашки
пробегали по телу, когда он повторял про себя эти слова. Он наклонился и
поцеловал Марию, и она не проснулась. Он прошептал очень тихо по-английски:
— Я с радостью женюсь на тебе, зайчонок. Я очень горжусь
твоей семьей.
Глава 32
В тот самый вечер в отеле Гэйлорда в Мадриде собралось
большое общество. К воротам подкатила машина с замазанными синей краской
фарами, и человек небольшого роста в черных кавалерийских сапогах, серых
бриджах и коротком, сером, доверху застегнутом кителе вышел из машины, ответил
на салют часовых у дверей, кивнул агенту секретной полиции, сидевшему за
конторкой портье, и вошел в кабину лифта. В мраморном вестибюле тоже было двое
часовых, они сидели на стульях по обе стороны входной двери и только
оглянулись, когда маленький человек прошел мимо них к лифту. На их обязанности
лежало ощупывать карманы каждого незнакомого лица, входившего в отель,
проводить рукой по его бокам и под мышками, чтобы проверить, нет ли у него
оружия. Если оружие было, его надлежало сдать портье. Но коротенького человечка
в бриджах они хорошо знали и только мельком взглянули, когда он проходил мимо
них.
Когда он вошел к себе в номер, оказалось, что там полно
народу. Люди сидели, стояли, беседовали между собой, как в великосветской
гостиной; мужчины и женщины пили водку, виски с содовой и пиво, которое
наливали в стаканчики из больших графинов. Четверо мужчин были в военной форме.
На остальных были замшевые или кожаные куртки с замками-молниями, а из четырех
женщин три были в обыкновенных простых платьях, а на четвертой, черной и невероятно
худой, было что-то вроде милицейской формы строгого покроя, только с юбкой, и
сапоги.
Войдя в комнату, Карков прежде всего подошел к женщине в
форме, поклонился ей и пожал руку. Это была его жена, и он сказал ей что-то
по-русски так, что никто не слышал, и на один миг дерзкое выражение, с которым
он вошел в комнату, исчезло из его глаз. Но оно сейчас же опять вернулось, как
только он заметил красновато-рыжие волосы и томно-чувственное лицо хорошо
сложенной девушки, и он направился к ней быстрым, четким шагом и поклонился.
Жена не смотрела ему вслед, когда он отошел. Она повернулась к высокому
красивому офицеру-испанцу и заговорила с ним по-русски.
— Твой предмет что-то растолстел за последнее время, —
сказал Карков девушке. — Все наши герои стали толстеть с тех пор, как мы
вступили во второй год войны. — Он не глядел на человека, о котором шла речь.
— Ты меня завтра возьмешь с собой в наступление? — спросила
девушка. Она говорила по-немецки.
— Не возьму. И никакого наступления не будет.
— Все знают про это наступление, — сказала девушка. — Нечего
разводить конспирацию. Долорес тоже едет. Я поеду с ней или с Карменом. Масса
народу едет.
— Можешь ехать с тем, кто тебя возьмет, — сказал Карков. — Я
не возьму.
Потом он внимательно посмотрел на девушку и спросил, сразу
став серьезным:
— Кто тебе сказал об этом? Только точно!
— Рихард, — сказала она тоже серьезно.
Карков пожал плечами и отошел, оставив ее одну.
— Карков, — окликнул его человек среднего роста, у которого
было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос
такой, как будто он хронически страдал несварением желудка. — Слыхали приятную
новость?
Карков подошел к нему, и он сказал:
— Я только что узнал об этом. Минут десять, не больше.
Новость замечательная. Сегодня под Сеговией фашисты целый день дрались со
своими же. Им пришлось пулеметным и ружейным огнем усмирять восставших. Днем
они бомбили свои же части с самолетов.
— Это верно? — спросил Карков.
— Абсолютно верно, — сказал человек, у которого были мешки
под глазами. — Сама Долорес сообщила эту новость. Она только что была здесь,
такая ликующая и счастливая, какой я ее никогда не видал. Она словно вся
светилась от этой новости. Звук ее голоса убеждал в истине того, о чем она
говорила. Я напишу об этом в статье для «Известий». Для меня это была одна из
величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в
котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино. Она вся
светится правдой и добротой, как подлинная народная святая. Недаром ее зовут la
Pasionaria[100].
