Нет у тебя ни дома, ни двора возле этого дома, подумал он. И
семьи у тебя нет, а есть только брат, который завтра пойдет в бой; ничего у
тебя нет, кроме ветра, солнца да пустого брюха. Ветер сейчас слабый, думал он,
а солнце зашло. В кармане у тебя четыре гранаты, но они только на то и годятся,
чтобы швырнуть их. У тебя есть карабин за спиной, но он только на то и годится,
чтобы посылать пули. У тебя есть пакет, который нужно отдать. И кишки у тебя
полны дерьма, которое ты тоже отдашь земле, усмехнулся он в темноте. Можешь еще
полить ее мочой. Все, что ты можешь, — это отдавать. Да ты философ,
философ-горемыка, сказал он самому себе и опять усмехнулся.
И все же никакие возвышенные мысли не могли заглушить в нем
чувство облегчения, то самое, что, бывало, охватывало его, когда он слышал шум
дождя рано утром в день деревенской фиесты. Впереди, на гребне горы, были
позиции республиканских войск, и он знал, что там его окликнут.
Глава 35
Роберт Джордан лежал в спальном мешке рядом с девушкой
Марией, которая все еще спала. Он лежал на боку, повернувшись к девушке спиной,
и чувствовал за собой все ее длинное тело, и эта близость была теперь только
насмешкой. Ты, ты, бесновался он внутренне. Да ты. Ты же сам себе сказал при
первом взгляде на него, что, когда он станет проявлять дружелюбие, тогда и надо
ждать предательства. Болван. Жалкий болван. Ну, довольно. Сейчас не об этом
надо думать. Может быть, он припрятал украденное или забросил куда-нибудь. Нет,
на это надежды мало. Да все равно в темноте ничего не найдешь. Он будет держать
это при себе. Он и динамит прихватил. Проклятый пьянчуга. Дерьмо поганое.
Смылся бы просто к чертовой матери — нет, надо еще стащить взрыватель и
детонаторы. И угораздило же меня, болвана, оставить их у этой чертовой бабы.
Подлая, хитрая морда. Cabron поганый.
Перестань, успокойся, сказал он самому себе. Ты должен был
пойти на риск, и это казалось самым надежным. Тебя просто обманули к чертовой
матери, сказал он самому себе. Обманули дурака на четыре кулака. Не теряй
головы, и не злись, и прекрати эти жалкие причитания и это нытье у стен
вавилонских. Нет твоих материалов. Нет — и все тут! А, будь проклята эта
поганая свинья. Теперь выпутывайся сам, черт тебя побери. Надо выпутываться, ты
знаешь, что мост должен быть взорван, пусть даже тебе придется стать там и…
Нет, это ты тоже брось. Посоветуйся лучше с дедушкой.
К чертовой матери твоего дедушку, и к чертовой матери эту
вероломную проклятую страну и каждого проклятого испанца в ней и по ту и по
другую сторону фронта. Пусть все идут к чертовой матери — Ларго, Прието,
Асенсио, Миаха, Рохо, — все вместе и каждый в отдельности. К чертовой матери их
эгоцентризм, их себялюбие, их самодовольство и их вероломство. Пусть идут к
чертовой матери раз и навсегда. Пусть идут к чертовой матери до того, как мы
умрем за них. Пусть идут к чертовой матери после того, как мы умрем за них.
Пусть идут к чертовой матери со всеми потрохами. И Пабло пусть идет к чертовой
матери. Пабло — это все они, вместе взятые. Господи, сжалься над испанским
народом. Какой бы ни был у него вождь, этот вождь обманет его к чертовой
матери. Один-единственный порядочный человек за две тысячи лет — Пабло
Иглесиас, а все остальные обманщики. Но откуда нам знать, как бы он повел себя
в этой войне? Я помню то время, когда Ларго казался мне неплохим человеком.
Дурутти тоже был хороший, но свои же люди расстреляли его в
Пуэнте-де-лос-Франкесес. Расстреляли, потому что он погнал их в наступление.
Расстреляли во имя великолепной дисциплины недисциплинированности. Да ну их
всех к чертовой матери. А теперь Пабло взял да и смылся к чертовой матери с
моим взрывателем и детонаторами. Пропади он пропадом ко всем чертям. Нет, это
он послал нас к чертям. Все они так делали, начиная с Кертеса и Менендеса де
Авила и кончая Миахой. Вспомни, что сделал Миаха с Клебером. Себялюбивая лысая
свинья. Тупая гадина с головой точно яйцо. Ну их к чертовой матери, всех этих
оголтелых, себялюбивых, вероломных свиней, которые всегда правили Испанией и
командовали ее армиями. К чертовой матери всех — только не народ.
Его ярость начала понемногу утихать, по мере того как он
преувеличивал все больше и больше, обливая презрением всех без разбора, и так
несправедливо, что сам уже перестал верить своим словам. Если это все так,
зачем же ты пришел сюда? Это не так, и ты прекрасно это знаешь. Вспомни,
сколько есть настоящих людей. Вспомни, сколько есть замечательных людей. Ему
стало тошно от собственной несправедливости. Он ненавидел несправедливость не
меньше, чем жестокость, и ярость слепила ему глаза, но наконец злоба стала
утихать, красная, черная, слепящая, смертоносная злоба исчезла совсем, и в
мыслях у него появилась та пустота, спокойствие, четкость, холодная ясность,
какая бывает после близости с женщиной, которую не любишь.
— А ты, бедный мой зайчонок, — сказал он, повернувшись к
Марии, которая улыбнулась во сне и прижалась к нему теснее. — Если бы ты
заговорила со мной минуту назад, я бы тебя ударил. Какие мы, мужчины, скоты,
когда разозлимся. — Теперь он лежал, тесно прижавшись к девушке, обняв ее,
уткнувшись подбородком ей в плечо, и, лежа так, соображал, что ему надо будет
сделать и как именно он это сделает.
И не так уж все плохо, думал он. Совсем не так уж плохо. Я
не знаю, приходилось ли кому-нибудь делать подобные штуки раньше. Но после нас
это будут делать, и при таких же трудных обстоятельствах, — люди найдутся. Если
только мы сами сделаем это и другие об этом узнают. Да, если другие узнают.
Если только им не придется ломать себе голову над тем, как мы это сделали. Нас
очень мало, но тревожиться из-за этого нечего. Я взорву мост и с тем, что у нас
осталось. А как хорошо, что я перестал злиться. Ведь я чуть не задохнулся, все
равно как от сильного ветра. Злость — тоже роскошь, которую нельзя себе
позволить.
— Все рассчитано, guapa, — чуть слышно сказал он Марии в
плечо. — Тебя это не коснулось. Ты даже ничего не знала. Мы погибнем, но мост
взорвем. Тебе ни о чем не пришлось тревожиться. Это не бог весть какой
свадебный подарок. Но ведь говорят же, что нет ничего дороже крепкого сна. Ты
крепко спала всю ночь. Может быть, ты наденешь свой сон на палец как
обручальное кольцо. Спи, guapa. Спи крепко, любимая. Я не стану будить тебя.
Это все, что я могу сейчас для тебя сделать.
Он лежал, легко обнимая ее, чувствуя ее дыхание, чувствуя,
как бьется ее сердце, и следил за временем по своим ручным часам.
Глава 36
Подойдя к расположению республиканских войск, Андрес окликнул
часовых. Точнее, он лег на землю там, где склон крутым обрывом шел вниз от
тройного пояса колючей проволоки, и крикнул, подняв голову к валу из камней и
земли. Сплошной оборонительной линии здесь не было, и в темноте он мог бы
пройти мимо этого пункта в глубь территории, занятой республиканскими войсками,
прежде чем его бы остановили. Но ему казалось, что проделать все это здесь
будет безопаснее и проще.
