Глава 37
Роберт Джордан лежал рядом с девушкой и следил за временем
по часам на руке. Время шло медленно, почти незаметно, потому что часы были
маленькие и он не мог разглядеть секундную стрелку. Но, вглядываясь в минутную,
он обнаружил, что ??сли очень сосредоточиться, то почти можно уловить, как она
движется. Он лежал, уткнувшись подбородком в голову девушки, и когда вытягивал
шею, чтобы посмотреть на часы, то чувствовал ее коротко стриженные волосы у
себя на щеке, и они были мягкие, живые и такие же шелковистые, как мех куницы
под рукой, когда открываешь зажимы капкана, вытаскиваешь ее оттуда и, держа
одной рукой, другой приглаживаешь мех. В горле у него вставал ком, когда волосы
Марии касались его щеки, и когда он прижимал ее к себе, томящая пустота шла от
горла по всему телу; он опустил голову ниже, не сводя глаз с циферблата, по
левой стороне которого медленно двигалось похожее на пику светящееся острие.
Теперь он ясно различал движение стрелки, и он теснее прижал к себе Марию,
словно стараясь замедлить это движение. Ему не хотелось будить ее, но не
трогать ее сейчас, в их последний раз, он тоже не мог, и он коснулся губами ее
шеи за ухом и повел ими дальше, чувствуя ее гладкую кожу и мягкое прикосновение
ее волос. Он смотрел на стрелку, двигающуюся на циферблате, и еще крепче прижал
к себе Марию и повел кончиком языка по ее щеке и по мочке уха и выше, по
чудесным извилинам ушной раковины до милого твердого ободка наверху, и язык у
него дрожал. Он чувствовал, как эта дрожь пронизывает томящую пустоту тела, и
видел, что минутная стрелка уже подбирается к трем часам. И тогда он повернул к
себе голову все еще спящей Марии и нашел ее губы. Он не целовал ее, только
легко-легко водил губами по ее сонно сомкнутым губам, чувствуя их нежное
прикосновение. Он повернулся к ней, и по ее длинному, легкому, нежному телу
пробежала дрожь, и потом она вздохнула, все еще не просыпаясь, а потом, все еще
не просыпаясь, она тоже обняла его и потом проснулась, и ее губы крепко,
настойчиво прижались к его губам, и он сказал:
— Тебе будет больно.
И она сказала:
— Нет, не будет.
— Зайчонок.
— Нет. Молчи.
— Зайчонок мой.
— Молчи. Молчи.
И потом они были вместе, и хоть стрелка часов продолжала
двигаться, невидимая теперь, они знали, что то, что будет с одним, будет и с
другим, что больше того, что есть сейчас, ничего не будет, что это все и
навсегда; это уже было, и должно было прийти опять, и пришло. То, что не могло
прийти, теперь пришло. Это пришло, и это было и раньше, и всегда, и вот оно,
вот, вот. О, вот оно, вот оно, вот оно, только оно, одно оно и всегда оно. И
нет ничего, кроме тебя, и оно пророк твой. Ныне и вовеки. Вот оно, вот оно, и
другого ничего нет. Да, вот оно. Оно и только оно, и больше ничего не надо,
только это, и где ты, и где я, и мы оба, и не спрашивай, не надо спрашивать,
пусть только одно оно; и пусть так теперь и всегда, и всегда оно, всегда оно,
отныне всегда только оно; и ничего другого, одно оно, оно; оно выше, оно взлетает,
оно плывет, оно уходит, оно расплывается кругами, оно парит, оно дальше, и еще
дальше, и все дальше и дальше; и вместе, вместе, вместе, все еще вместе, все
еще вместе, и вместе вниз, вместе мягко, вместе тоскливо, вместе нежно, вместе
радостно, и дорожить этим вместе, и любить это вместе, и вместе и вместе на
земле, и под локтями срезанные, примятые телом сосновые ветки, пахнущие смолой
и ночью; и вот уже совсем на земле, и впереди утро этого дня. Потом он сказал
вслух, потому что все остальное было у него только в мыслях и до сих пор он
молчал:
— О Мария, я люблю тебя, и как я благодарен тебе.
Мария сказала:
— Молчи. Давай лучше помолчим.
— Нет, я буду говорить, потому что это очень важно.
— Нет.
— Зайчонок…
Но она крепко прижалась к нему, отворачивая голову, и он
тихо спросил:
— Больно, зайчонок?
— Нет, — сказала она. — Я тоже тебе благодарна за то, что
опять была в la gloria.
Потом они лежали рядом, тихо, касаясь друг друга всем телом
— ногами, бедрами, грудью, плечами, только Роберт Джордан повернулся так, чтобы
опять видеть свои часы, и Мария сказала:
— Какие мы с тобой счастливые.
— Да, — сказал он. — Нам с тобой грех жаловаться.
— Спать уже некогда?
— Да, — сказал он. — Теперь уже скоро.
— Тогда давай встанем и поедим чего-нибудь.
— Хорошо.
— Слушай. Тебя что-то тревожит.
— Нет.
— Правда?
— Сейчас уже нет.
— Раньше тревожило?
— Какое-то время.
— Я ничем не могу помочь тебе?
— Нет, — сказал он. — Ты и так мне помогла.
— Это? Это было для меня.
— Это было для нас обоих, — сказал он. — В этом человек не
бывает один. Вставай, зайчонок, надо одеваться.
Но мысль — лучший его товарищ — возвращалась к la gloria.
Она сказала la gloria. Это совсем не то, что glory, и не то, что la gloire, о
которой говорят и пишут французы. Это то самое, что есть в андалузских народных
песнях. Это было, конечно, у Греко, и у Сан-Хуана де ла Крус, и у других. Я не
мистик, но отрицать это так же бессмысленно, как отрицать телефон, или то, что
Земля вращается вокруг Солнца, или то, что во вселенной существуют другие
планеты, кроме Земли.
Как мало мы знаем из того, что нам следует знать. Я бы
хотел, чтобы впереди у меня была долгая жизнь, а не смерть, которая ждет меня
сегодня, потому что я много узнал о жизни за эти четыре дня, — гораздо больше,
чем за все остальное время. Я бы хотел дожить до глубокой старости и знать, на
самом деле знать. Интересно, можно ли учиться до бесконечности, или человек
способен усвоить только то, что ему положено? Я был уверен, что знаю много
такого, о чем я на самом деле и понятия не имел. Я бы хотел, чтобы впереди у
меня было больше времени.
— Ты меня многому научила, зайчонок, — сказал он
по-английски.
— Что ты говоришь?
— Я многому от тебя научился.
— Que va, — сказала она. — Это ты образованный, а не я.
