Лучше всего швырять их парами, по одной каждого типа,
подумал Роберт Джордан. Но ребристые бросать легче. И они надежнее.
— Ты думаешь, что придется бросать гранаты, Ingles? —
спросил Агустин.
— Может быть, — сказал Роберт Джордан.
Но, сидя на корточках и разбирая гранаты, он думал: это
невозможно. Не понимаю, как я мог обмануть самого себя. Мы пропали, когда они
окружили Глухого, так же как Глухой пропал, когда снег перестал идти. Ты просто
не можешь допустить такую мысль. А тебе нужно делать свое дело и составлять
план, который, как ты сам знаешь, неосуществим. Ты составил его, а теперь ты
знаешь, что он никуда не годится. Сейчас, утром, он никуда не годится. Ты
вполне можешь захватить любой из постов с теми, кто у тебя есть. Но оба поста
ты захватить не сможешь. Во всяком случае, нельзя ручаться. Не обманывай самого
себя. При дневном свете это невозможно.
Попытка захватить сразу оба поста ни к чему не приведет.
Пабло знал это с самого начала. Наверно, он все время собирался смыться, но,
когда Глухого окружили, Пабло понял, что наша песенка и вовсе спета. Нельзя
готовиться к операции, полагаясь на чудо. Ты погубишь их всех и даже не
взорвешь моста, если начнешь действовать с теми, кто у тебя есть сейчас. Ты
погубишь Пилар, Ансельмо, Агустина, Примитиво, пугливого Эладио,
бездельника-цыгана и Фернандо, а моста не взорвешь. И ты надеешься, что
совершится чудо и что Гольц получит твое донесение от Андреса и все
приостановит? А если нет, ты убьешь их всех из-за этого приказа. И Марию тоже.
Ты убьешь и ее тоже из-за этого приказа. Неужели ты не можешь уберечь хотя бы
Марию? Проклятый Пабло, чтоб его черт побрал, думал он.
Нет. Не надо злиться. Злоба ничуть не лучше страха. Но
вместо того, чтобы спать с девушкой, ты бы лучше ночью объездил с Пилар здешние
места и попытался раздобыть еще людей. Да, думал он. А если б со мной
что-нибудь случилось, некому было бы взрывать мост. Да. Вот поэтому ты и не
поехал. И послать кого-нибудь другого тоже нельзя было, потому что ты не мог
пойти на риск и лишиться еще одного человека. Надо было беречь тех, кто есть, и
составлять план в расчете только на них.
Но твой план дерьмо. Говорю тебе, дерьмо. Он был составлен
ночью, а сейчас утро. Утром ночные планы никуда не годятся. Когда думаешь
ночью, это одно, а утром все выглядит иначе. И ты знаешь, что план никуда не
годится.
А что, Джон Мосби умел выпутываться из таких же вот
невозможных положений? Конечно, умел. И положения бывали куда более трудные. Ты
помни: нельзя недооценивать элемента неожиданности. Помни это. Помни, не так уж
это бессмысленно, если только ты сделаешь все, что нужно. Но от тебя ждут
совсем другого. От тебя ждут не возможного успеха, а верного успеха. Но
посмотри, как все обернулось. Впрочем, с самого начала все пошло не так, как
надо, а в таких случаях чем дальше, тем хуже; это как снежный ком, который
катится с горы и все больше и больше облипает мокрым снегом.
Сидя у стола на корточках, он поднял голову и увидел Марию,
и она улыбнулась ему. Он тоже улыбнулся ей одними губами, взял четыре гранаты и
рассовал их по карманам. Можно отвинтить детонаторы и использовать только их,
подумал он. Но разрыв гранаты вряд ли повредит делу. Он произойдет одновременно
со взрывом заряда и не ослабит силу самого взрыва. По крайней мере, так я
думаю. Я убежден в этом. Положись хоть немного на самого себя, подумал он. Ведь
еще этой ночью ты думал, что вы с девушкой невесть какие герои, а твой отец
трус. А вот теперь докажи, что хоть немного полагаешься на самого себя.
Он опять улыбнулся Марии, но эта улыбка только стянула кожу
на скулах и вокруг рта.
Она думает, что ты просто гений, сказал он самому себе. А
по-моему, ты дерьмо. И вся эта gloria, и прочие глупости — тоже. Идеи у тебя
были замечательные. И весь мир был у тебя как на ладони. К черту всю эту
белиберду.
Ладно, ладно, сказал он самому себе. Не злись. Это слишком
легкий выход из положения. Такие выходы всегда найдутся. Тебе только и
осталось, что кусать ногти. Нечего оплевывать все, что было, только потому, что
скоро потеряешь это. Не уподобляйся змее с перебитым хребтом, которая кусает
самое себя; и тебе, собака, никто не перебивал хребта. Тебя еще не тронули, а
ты уже скулишь. Сражение еще не началось, а ты уже злишься. Прибереги свою
злобу к сражению. Она тебе пригодится тогда.
Пилар подошла к нему с рюкзаком.
— Теперь крепко, — сказала она. — Эти гранаты очень хорошие,
они не подведут.
— Ну, как ты, женщина?
Она взглянула на него, покачала головой и улыбнулась. Он
подумал: интересно, что это за улыбка — только внешняя или нет? На вид она была
настоящая.
— Хорошо, — сказала она. — Deritro de la gravedad. — Потом
спросила, присев рядом с ним на корточки: — А что ты сам думаешь теперь, когда
уже началось?
— Думаю, что нас мало, — быстро ответил ей Роберт Джордан.
— Я тоже, — сказала она. — Нас очень мало. — Потом сказала,
опять только ему одному: — Мария и сама управится с лошадьми. Мне там нечего
делать. Мы их стреножим. Это кавалерийские лошади, они стрельбы не испугаются.
Я пойду к нижнему посту и сделаю все, что должен был сделать Пабло. Так у тебя
будет одним человеком больше.
— Хорошо, — сказал он. — Я так и думал, что ты попросишься
туда.
— Слушай, Ingles, — сказала Пилар, пристально глядя на него.
— Ты не тревожься. Все будет хорошо. Помни, ведь они ничего такого не ждут.
— Да, — сказал Роберт Джордан.
— И вот еще что, Ingles, — сказала Пилар так тихо, как
только позволял ей ее хриплый голос. — Что я там тебе говорила про твою руку…
— Что такое про мою руку? — сердито перебил он.
— Да ты послушай. Не сердись, мальчик. Я про твою руку. Это
все цыганские выдумки, это я просто так, для пущей важности. Ничего такого не
было.
— Довольно об этом, — холодно сказал он.
— Нет, — сказала она голосом хриплым и нежным. — Это все мое
вранье. Я не хочу, чтобы ты тревожился в день боя.
— Я не тревожусь, — сказал Роберт Джордан.
— Нет, Ingles, — сказала она. — Ты очень тревожишься, и
тревожишься за правое дело. Но все будет хорошо. Для этого мы и на свет
родились.
— Я не нуждаюсь в политическом комиссаре, — ответил ей
Роберт Джордан.
Она опять улыбнулась приятной, искренней улыбкой,
раздвинувшей ее широкие обветренные губы, и сказала:
— Я тебя очень люблю.
— Мне это ни к чему сейчас, — сказал он. — Ni tu, ni
Dios[107].
