Они вышли из караульного помещения, чувствуя, как обжигающий
глоток анисовой согревает рот, желудок, сердце, и прошли коридором в комнату,
где за длинным столом, разложив перед собой карту, держа в руках красно-синий
карандаш, который помогал ему играть в полководца, сидел Марти. Для Андреса все
это было только еще одной лишней задержкой. Таких задержек уже много накопилось
за сегодняшний день. Их всегда бывает много. Если документы у тебя в порядке и
сердце верное, тогда бояться нечего. Кончается это всегда тем, что тебя
отпускают и ты идешь дальше своей дорогой. Но Ingles велел торопиться. Теперь
Андрес знал, что ему не поспеть назад к взрыву моста, но донесение надо
доставить, а этот старик, который сидит за столом, положил его себе в карман.
— Станьте сюда, — сказал Марти, не глядя на них.
— Товарищ Марти, послушайте, — не выдержал Гомес,
подкрепивший свой гнев анисовой. — За сегодняшний день мы задержались один раз
из-за невежества анархистов. Потом из-за нерадивости бюрократа, фашиста. А
теперь нас задерживает излишняя подозрительность коммуниста.
— Молчать, — сказал Марти, не глядя на него. — Вы не на
митинге.
— Товарищ Марти, это очень срочное дело, — сказал Гомес. — И
очень важное.
Капрал и солдат с живейшим интересом наблюдали эту сцену,
словно смотрели пьесу, самые увлекательные места которой они всегда смаковали с
особенным удовольствием, хоть видели ее не первый раз.
— Все дела срочные, — сказал Марти. — И все очень важные. —
Теперь он взглянул на них, не выпуская карандаша из рук. — Откуда вы знаете,
что Гольц здесь? Вы понимаете, что это значит — являться сюда и спрашивать
генерала перед началом наступления и называть его по фамилии? Откуда вы знаете,
что этот генерал должен быть именно здесь?
— Объясни ему сам, — сказал Гомес Андресу.
— Товарищ генерал, — начал Андрес. Андре Марти не стал
поправлять Андреса, наградившего его таким чином. — Этот пакет мне дали по ту
сторону фронта…
— По ту сторону фронта? — переспросил Марти. — Да, он
говорил, что ты пришел из фашистского тыла.
— Товарищ генерал, мне дал его один Ingles, по имени
Роберто, он динамитчик и пришел к нам взрывать мост. Понимаешь?
— Рассказывай дальше. — Марти употребил слово «рассказывай»
в смысле «ври», «сочиняй», «плети».
— Так вот, товарищ генерал, Ingles велел мне как можно
скорее доставить донесение генералу Гольцу, Он сегодня начинает наступление
здесь, в горах, и мы просим только одного — чтобы нам позволили поскорее
доставить пакет, если это угодно товарищу генералу.
Марти покачал головой. Он смотрел на Андреса, но не видел
его.
Гольц, думал он с тем смешанным чувством ужаса и торжества,
какое испытывает человек, который услышал, что его конкурент погиб в особенно
страшной автомобильной катастрофе или что кто-нибудь, кого ненавидишь, но в
чьей порядочности не сомневаешься, совершил растрату. Чтобы Гольц тоже был с
ними заодно! Чтобы Гольц завязал явные связи с фашистами! Гольц, которого он
знает почти двадцать лет. Гольц, который вместе с Лукачем захватил в ту зиму, в
Сибири, поезд с золотом. Гольц, который сражался против Колчака и в Польше. И
на Кавказе. И в Китае и здесь, с первого октября. Но он действительно был
близок к Тухачевскому, Правда, и к Ворошилову. Но и к Тухачевскому. И к кому
еще? Здесь, разумеется, к Каркову. И к Лукачу. А венгры все интриганы. Он
ненавидел Галля. Гольц ненавидел Галля. Помни это. Отметь это. Гольц всегда
ненавидел Галля. А к Путцу относился хорошо. Помни это. И начальником штаба у
него Дюваль. Видишь, что получается. Ты же слышал, как он назвал Копика
дураком. Это было сказано. Это факт. А теперь — донесение из фашистского тыла.
Дерево будет здоровым и будет расти, только когда у него начисто обрубят гнилые
ветки. И гниль должна стать очевидной для всех, потому что ее надо уничтожить.
Но Гольц, не кто другой, а Гольц. Чтобы Гольц был предателем! Он знал, что
доверять нельзя никому. Никому. И никогда. Ни жене. Ни брату. Ни самому старому
другу. Никому. Никогда.
— Уведите их, — сказал он караульным. — И поставьте надежную
охрану.
Капрал посмотрел на солдата. На этот раз представление вышло
скучнее обычного.
— Товарищ Марти, — сказал Гомес, — не сходите с ума.
Послушайте меня, честного офицера и товарища. Донесение надо доставить во что
бы то ни стало. Этот товарищ прошел с ним через фашистские позиции, чтобы
вручить товарищу генералу Гольцу.
— Уведите их, — теперь уже мягко сказал Марти караульным.
Ему было жаль, по-человечески жаль этих двоих, если их
придется расстрелять. Но его угнетала трагедия с Гольцем. Чтобы это был именно
Гольц, думал он. Надо сейчас же показать фашистское донесение Варлову. Нет,
лучше показать его самому Гольцу и посмотреть, как он примет его. Так он и
сделает. Разве можно быть уверенным в Варлове, если Гольц тоже с ними заодно?
Нет. Тут надо действовать с большой осторожностью.
Андрес повернулся к Гомесу.
— Значит, он не хочет отсылать донесение? — спросил Андрес,
не веря собственным ушам.
— Ты разве не слышал? — сказал Гомес.
— Me cago en su puta madre![122] — сказал Андрес. — Esta
loco.
— Да, — сказал Гомес. — Он сумасшедший. Вы сумасшедший.
Слышите? Сумасшедший! — кричал он на Марти, который снова склонился над картой
с красно-синим карандашом в руке. — Слышишь, ты? Сумасшедший! Сумасшедший
убийца!
— Уведите их, — сказал Марти караульному. — У них помутился
разум от сознания собственной вины.
Эта фраза была знакома капралу. Он слышал ее не в первый
раз.
— Сумасшедший убийца! — кричал Гомес.
— Hijo de la gran puta[123], — сказал Андрес. — Loco.
Тупость этого человека разозлила Андреса. Если он
сумасшедший, надо его убрать отсюда как сумасшедшего. Пусть возьмут у него
донесение из кармана. Будь он проклят, этот сумасшедший. Обычное спокойствие и
добродушие Андреса уступили место тяжелой испанской злобе. Еще немного, и она
могла ослепить его.
Глядя на карту, Марти грустно покачал головой когда
караульные вывели Гомеса и Андреса из комнаты. Караульные с наслаждением
слушали, как его осыпали бранью, но в целом это представление разочаровало их.
Раньше бывало интереснее. Андре Марти выслушал ругань спокойно. Сколько людей
заканчивали беседы с ним руганью. Он всегда искренне, по-человечески жалел их.
И всегда думал об этом, и это было одной из немногих оставшихся у него
искренних мыслей, которые он мог считать своими собственными.
