Он не бросил телефонной трубки. Но толку от этого было мало.
Он успел поговорить с обеими бригадами. Гольц осматривал диспозицию и сейчас
был на пути к наблюдательному посту. Он вызвал наблюдательный пост, но Гольца
там не было.
— Дайте посадочную, — сказал Дюваль, внезапно решив взять
всю ответственность на себя. Он приостановит наступление на свою
ответственность. Надо приостановить. Нельзя посылать людей во внезапное
наступление на противника, если противник ждет этого наступления. Нельзя. Это
убийство, и больше ничего. Так нельзя. Немыслимо. Что бы ни случилось. Пусть
расстреляют. Он немедленно вызовет аэродром и отменит бомбежку. Но если это
всего-навсего отвлекающее наступление? Что, если мы должны только оттянуть
снаряжение и войска? Что, если только для этого все и начато? Ведь когда идешь
в наступление, тебе никогда не скажут, что оно только отвлекающее.
— Отставить посадочную, — сказал он связисту. — Дайте
наблюдательный пост Шестьдесят девятой бригады.
Он все еще дозванивался туда, когда послышался гул первых
самолетов. В ту же минуту его соединили с наблюдательным постом.
— Да, — спокойно сказал Гольц.
Он сидел, прислонившись спиной к мешку с песком, упершись
ногами в большой валун, с его нижней губы свисала папироса, и, разговаривая, он
смотрел вверх, через плечо. Он видел-расширяющиеся клинья троек, которые,
рокоча и поблескивая серебром в небе, выходили из-за дальней горы вместе с
первыми солнечными лучами. Он следил, как они приближаются, красиво поблескивая
на солнце. Он видел двойной ореол там, где лучи солнца падали на пропеллеры.
— Да, — сказал он в трубку по-французски, потому что это был
Дюваль. — Nous sommes foutus. Oui, Comme toujours. Oui. C`est dommage.
Oui[125]. Как досадно, что уже поздно.
В его глазах, следивших за самолетами, светилась гордость.
Теперь он уже различал красные опознавательные знаки на крыльях и следил за
быстрым, величественным, рокочущим полетом машин. Вот как оно могло быть. Это
наши самолеты. Они прибыли сюда, запакованные, на пароходах, с Черного моря,
через Мраморное море, через Дарданеллы, через Средиземное море, и их бережно
выгрузили в Аликанте, собрали со знанием дела, испытали и нашли безупречными, и
теперь они летели плотным и четким строем, совсем серебряные в утренних лучах,
они летели бомбить вон те гребни гор, чтобы обломки с грохотом взлетели на
воздух и мы могли бы пройти.
Гольц знал, что, как только самолеты пройдут у него над
головой, вниз полетят бомбы, похожие в воздухе на дельфинов. И тогда вершины
гор с ревом взметнутся вверх, окутанные облаками пыли, а потом эти облака
сольются в одно, и все исчезнет из глаз. Тогда по обоим склонам со скрежетом
поползут танки, а за ними двинутся обе его бригады. И если бы наступление было
внезапным, они бы шли и шли вперед, потом вниз по склонам, потом через перевал
на ту сторону, время от времени останавливаясь, расчищая путь, потому что
работы много, такой работы, которую надо выполнять толково, а танки помогали бы
им, танки заворачивали бы, и возвращались, и прикрывали их своим огнем, а
другие стали бы подвозить атакующих, потом, скользя, продвигаться дальше по
склонам, через перевал и вниз на ту сторону. Так должно было быть, если бы не
было измены и если бы все сделали то, что им полагалось сделать.
Есть две горные гряды, и есть танки, и есть две его славные
бригады, которые готовы в любую минуту выступить из леса, и вот только что
показались самолеты. Все, что должен был сделать он, сделано так, как надо.
Но, следя за самолетами, которые были теперь почти над самой
его головой, он почувствовал, как у него засосало под ложечкой, потому что,
услышав по телефону донесение Джордана, он понял, что на вершинах гор никого не
будет. Они сойдут вниз и укроются от осколков в узких траншеях или спрячутся в
лесу, а как только бомбардировщики пролетят, они снова поднимутся наверх с
пулеметами, с автоматами и с теми противотанковыми пушками, которые Джордан
видел на дороге, и у нас станет одним позорищем больше. Но в оглушительном реве
самолетов было то, что должно было быть, и, следя за ними, глядя вверх, Гольц
сказал в телефонную трубку:
— Нет. Rien a faire. Rien. Faut pas penser. Faut
accepter[126].
Гольц смотрел на самолеты суровыми, гордыми глазами, которые
знали, как могло бы быть и как будет, и сказал, гордясь тем, как могло бы быть,
веря в то, как могло бы быть, даже если так никогда не будет:
— Bon. Nous ferons notre petit possible[127], — и повесил
трубку.
Но Дюваль не расслышал его. Сидя за столом с телефонной
трубкой в руках, он слышал только рев самолетов, и он думал: может быть,
сейчас, вот, может быть, на этот раз, прислушайся к ним, может быть,
бомбардировщики разбомбят их вдребезги, может быть, пробьемся туда, может быть,
он получит резервы, которые просил, может быть, вот оно, вот на этот раз
начинается. Ну же, ну! В воздухе стоял такой рев, что он не слышал собственных
мыслей.
Глава 43
Роберт Джордан лежал за сосной на склоне горы, над дорогой,
ведущей к мосту, и смотрел, как светает. Он всегда любил этот час, и теперь ему
приятно было следить за рассветом, чувствовать, будто и внутри у него все
наполняется серой мглой, точно и он участвовал в том медленном редении тьмы,
которое предшествует солнечному восходу, когда предметы становятся черными, а
пространство между ними — светлым, и огни, ночью ярко сиявшие, желтеют и
наконец меркнут при свете дня. Очертания сосен ниже по склону выступили уже совсем
четко и ясно, стволы сделались плотными и коричневыми, дорога поблескивала в
стлавшейся над ней полосе тумана. Все на нем стало влажным от росы, земля в
лесу была мягкая, и он чувствовал, как подаются под его локтями вороха бурых
опавших сосновых игл. Сквозь легкий туман, который полз с реки, он видел снизу
стальные фермы моста, легко и прямо перекинувшегося через провал, и деревянные
будки часовых на обоих концах. Но переплеты ферм еще казались тонкими и
хрупкими в тумане, висевшем над рекой.
Он видел часового в будке, его спину, прикрытую плащом, и
шею под стальным шлемом, когда он наклонялся погреть руки над жаровней,
сделанной из продырявленного керосинового бидона. Он слышал шум воды, бегущей
по камням глубоко внизу, и видел тонкий, реденький дымок над будкой часового.
